23.10.2023

«Гоголь для меня – святыня»

Статья литературоведа Владимира Воропаева о духовном измерении произведений Гоголя приурочена к 200-летию критика Аполлона Григорьева.

В литературоведении не раз отмечалось, что критическое наследие Аполлона Григорьева изучено недостаточно. В немалой степени это относится и к отношению Григорьева-критика к творчеству Н. В. Гоголя. Здесь остается много нерешенных и спорных вопросов. Предлагаемая статья также носит характер предварительных заметок и замечаний к теме.
Вначале несколько слов о литературно-общественной ситуации, в которой Аполлон Григорьев выступил со своим словом о Гоголе. В русской литературе трудно найти другое произведение, о котором было бы высказано столько резких суждений, пристрастных оценок и полемических заявлений, как о «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя, вышедших из печати в самом начале 1847 года.
Уже февральский номер петербургского журнала «Финский Вестник» сообщал читателям: «Ни одна книга в последнее время не возбуждала такого шумного движения в литературе и обществе, ни одна не послужила поводом к столь многочисленным и разнообразным толкам…». Спустя год Степан Шевырев в «Москвитянине» как бы подытоживал впечатление от разговоров по тому же поводу: «В течение двух месяцев по выходе книги она составляла любимый, живой предмет всеобщих разговоров. В Москве не было вечерней беседы, разумеется, в тех кругах, куда проникают мысль и литература, где бы не толковали об ней, не раздавались бы жаркие споры, не читались бы из нее отрывки».
В спорах быстро выявилась преобладающая тенденция — неприятие книги. Ее решительно осудили А. И. Герцен, В. Г. Белинский и другие представители западнического направления (Т. Н. Грановский, И. С. Тургенев, В. П. Боткин. П. В. Анненков). В славянофильских кругах книга Гоголя была принята по-разному. Так, Алексей Хомяков защищал ее, а семья Аксаковых разделилась в мнениях. Сергей Тимофеевич, глава семьи, выговаривал Гоголю: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить небу и человечеству, — оскорбляете и Бога, и человека» (из письма от 27 января 1847 года). Его сын Константин усмотрел в книге некую ложь: «Ложь не в смысле обмана и не в смысле ошибки — нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою…» (из письма к Гоголю в середине мая 1848 года). Иван Аксаков, напротив, считал, что «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина» (из письма к родным от 11 января 1847 года).
Петр Яковлевич Чаадаев, как всегда, имел своеобразное мнение. «…При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, — писал он князю Петру Андреевичу Вяземскому, — в книге его (Гоголя. — В. В.) находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся» (из письма от 29 апреля 1847 года).
На «Выбранные места…» откликнулись почти все журналы и газеты. В этом круговороте мнений особое место принадлежит Аполлону Григорьеву. В мартовских номерах «Московского Городского Листка» за подписью «А. Г.» была напечатана его статья «Гоголь и его последняя книга» — первая по времени попытка истолкования «Переписки». Разбирая «странную», по его слову, книгу Гоголя, критик утверждал, что она есть болезненный момент в духовном развитии автора, но самую болезненность считал характерной для эпохи и величайшей заслугой Гоголя находил мысль о необходимости для всякой личности «собрания себя всего в самого себя».
Одним из первых Аполлон Григорьев выступил против деления Гоголя на раннего и позднего, гениального художника и слабого мыслителя, пытаясь показать новую книгу писателя как закономерный результат всего его предшествующего развития. Забегая вперед, заметим, что Гоголь, не нашел в этом выступлении ничего полезного. «Статья Григорьева довольно молодая, — писал он Степану Шевыреву из Марселя 25 мая (н. ст.) 1847 года, — говорит больше в пользу критика, чем моей книги».
Непонимание Аполлона Григорьева вызвала ХVII глава — «Просвещение», — занимающая центральное положение в книге. Здесь Гоголь, много размышлявший о том, что такое истинное просвещение, пишет: «Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово “просвещение”. Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружающие, и знает, зачем произносит».
Утверждая, что слова «просвещение» нет ни на каком языке, кроме русского, и перебирая переводы возможных соответствий этому слову в других языках, Гоголь не находит в них оттенка, который отражал бы воздействие и на нравственную природу человека. По этому поводу Аполлон Григорьев заметил, что немецкое Aufklärung значит «решительно то же самое». Дело, однако, в том, что Гоголь употребляет это слово в его духовном, литургическом значении. Без духовного просвещения («Свет Христов просвещает всех!»), по Гоголю, не может быть никакого света.
Словенские учители святые Кирилл и Мефодий являются просветителями славянских народов именно потому, что воцерковили их. Святая равноапостольная Нина была просветительницей Иверии (так называлась Грузия) потому что способствовала крещению (просвещению) жителей этой страны. Наконец, напомним, что девизом Московского университета, начертанным на наружной стене храма Святой мученицы Татианы были — и теперь восстановлены — слова: «Свет Христов просвещает всех!».
Заканчивает статью «Просвещение» Гоголь следующими словами: «Недаром архиерей, в торжественном служении своем, подъемля в обеих руках и троесвещник, знаменующий Троицу Бога, и двусвещник, знаменующий Его сходившее на землю Слово в двойном естестве Его, и Божеском и человеческом, всех ими освещает, произнося: “Свет Христов <пр>освещает всех!” Недаром также в другом месте служенья гремят отрывочно, как бы с Неба, вслух всем слова: “Свет просвещенья!” — и ничего к ним не прибавляется больше».
В статье Аполлона Григорьева о последней книге Гоголя содержится немало проницательных суждений и о других произведениях писателя. Так, говоря о «Шинели», критик замечает: «…в образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеления Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного…».
Известны также три частных письма Григорьева к Гоголю по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» (датируемые 1848 годом). «Тот, кто имеет честь писать к Вам эти строки, принялся читать Вашу книгу, находясь сам в болезненном душевном состоянии, — и притом принялся читать ее с предубеждением против нее, — писал, в частности, Григорьев. — Два странных чувства обладали им сначала — глубокое, сознательное поклонение творцу “Мертвых душ” и вместе с тем невольное негодование, впрочем, скорее извне пришедшее, чем внутреннее. Скоро первое впечатление уступило место серьезному, внутреннему процессу — процессу болезненному, тяжкому, где, может быть, принесено было на жертву много личного самолюбия; ибо почти все в книге Вашей оскорбительно для этого личного самолюбия — тяжело расставаться с тем, за что мы все, чада волнующегося века, держимся, как за доску спасения, с этими хотя и призрачными, но тем не менее блестящими опорами, — Вы, вероятно, и сами знаете, как это тяжело».
К Гоголю критик обращался едва ли не в каждой своей статье или заметке. В своих очерках и рецензиях Аполлон Григорьев стремился доказать, что в духовной и творческой эволюции Гоголя не было резкой перемены, но имело место последовательное развитие тех мыслей и взглядов, которые находились в произведениях автора уже раньше. Значение последней книги Гоголя заключалось в постановке вопросов о среде и личности и об активной роли христианства в жизни. При этом, говоря о недостатках последней книги Гоголя, Григорьев отмечал ее главное достоинство — нравственный подход в решении общественных проблем.
В рецензии на «Петербургский сборник» (СПб., 1846), напечатанной в майском номере журнала «Финский Вестник», Григорьев сравнивает Гоголя с Ф. М. Достоевским: «…г. Достоевского должны мы рассматривать как продолжателя известной школы. Что молодой поэт принадлежит к школе Гоголя, это слишком ясно из содержания “Бедных людей” и из формы, сообщенной им его “Двойнику”. <…> В авторе на каждом шагу виден продолжатель, развитель Гоголя, хотя развитель самостоятельный и талантливый. <…> И как обыкновенно бывает, школа взяла у главы только его односторонности. Г. Достоевский, человек с большим талантом, смешал личности с минутами их озарения, с минутами возвращения им образа Божия, и уединивши их, так сказать, в особый мир, анализировал их до того, что сам поклонился им…».
Здесь же Григорьев с иронией пишет о статьях, посвященных «Мертвым душам», С. П. Шевырева и К. С. Аксакова, говоря о них как выражении «настоящего восточного, неподдельного славянского мнения» — «того мнения, которое в великой поэме Гоголя поняло только Селифана с его словами: “Отчего ж мужика и не посечь”, и потом в этой новой Divina Comedia увидело Илиаду».
Вот еще одно проницательное суждение Григорьева о критиках Гоголя. В последнем номере «Москвитянина» за 1851 год Михаилом Погодиным напечатана критическая рецензия Григорьева на статью Проспера Мериме о Гоголе (опубликована во французском журнале «Revue»), в которой содержание «Тараса Бульбы» охарактеризовано как изображение «пиратской республики». Фаддей Булгарин в «Северной Пчеле» от 19 декабря 1851 года процитировал отрывок из статьи Мериме. И в дальнейшем не раз на нее ссылался в подтверждение своих высказываний о Гоголе. В рецензии Григорьев, в частности, замечал, что французский критик не понял и не оценил «Тараса Бульбы»: «Кому пришло бы в голову, что борьбу запорожцев за веру и независимость смешает он с обыкновенными разбоями, — а между тем это так». И сегодня «Тарас Бульба» подобным образом трактуется в западном литературоведении (сошлемся на известную книгу Саймона Карлинского о Гоголе, здесь запорожцы представлены как банда рокеров на мотоциклах).
Иван Тургенев, сообщая Полине Виардо о смерти Гоголя замечал по этому поводу: «Самые проницательные умы из иностранцев, как, например, Мериме, видели в Гоголе только юмориста английского типа. Его историческое значение совершенно ускользнуло от них. Повторяю, надо быть русским, чтобы понимать, кого мы лишились» (из письма от 21-24 февраля 1852 года).
В связи с этим уместно припомнить суждения о Гоголе известных критиков и историков русской литературы: А. Л. Волынского, С. А. Венгерова, А. Н. Пыпина, Е. А. Соловьева (Андреевича), которые во многом повторяли высказывания Аполлона Григорьева о Гоголе.
Немало откровенных признаний, глубоких и проницательных суждений о Гоголе, в частности, о постановках его пьес в московских театрах, содержится в переписке Григорьева с М. П. Погодиным, издателем «Москвитянина.
Например, <Октябрь 1851. Москва> «Вот Вам и конец статьи о Гоголе, многоуважаемый Михаил Петрович. Статья вышла жаркая, может быть и слишком, — но, предоставляя Вам право на подстрочное примечание, я прошу Вас не изменять в ней ничего. Вы знаете, что Гоголь для меня — святыня, которой служу я с фанатическим идолопоклонством и горжусь таким идолослужением».
Вероятно, речь здесь идет о статье «Летопись московских театров», не пропущенной театральной цензурой. Поводом к написанию статьи послужил, по-видимому, спектакль, о котором Григорьев упоминал в письме к тому же Погодину от 2 октября 1851 года: «Хорошо, что Вы не поехали сегодня в театр. Такого мерзостного представления Ревизора я не мог бы даже вообразить».
Итак, подводя предварительные итоги, можно заметить, что оценки Аполлона Григорьева, несмотря на некоторую внутреннюю противоречивость, являются важным вкладом в литературно-критическую и философскую мысль России XIX века. Они свидетельствуют о том, что и в подходе к Гоголю критик следовал литературно-эстетическому направлению, противостоящему установкам В. Г. Белинского и его последователей.
В заключение отметим, что свои литературно-критические суждения о Гоголе Аполлон Григорьев ставил себе едва ли не в главную заслугу как критику: «Как ни малы мои собственные заслуги в русской литературе, но я позволяю себе считать за заслугу одно — честное служение Гоголю при жизни его и по смерти…» («Замечания об отношении современной критики к искусству», 1855).

Источник: журнал «Православное книжное обозрение»

Писатель Владимир Воропаев – номинант Патриаршей литературной премии 2015 года.