28.04.2017

Долгая переправа Юрия Кублановского

30 апреля исполняется 70 лет поэту и публицисту Юрию Кублановскому – лауреату Патриаршей литературной премии 2015 года.

Уроженец Рыбинска он вошел в отечественную словесность как опальный автор самиздата. Жил на Западе в эмиграции, дружил со многими выдающимися современниками от Бродского до Солженицына. Сегодня он известен не только как проникновенный лирик, но и человек, выступающий по политическим и социальным вопросам. В интервью Юрий Кублановский размышляет о пройденном пути, тайнах поэтического ремесла и судьбе России.

– Юрий Михайлович, Вашу биографию читаешь как захватывающий роман. А кому Вы более всего благодарны?

– Очень большому количеству людей, близких и дальних. Бабушка Людмила Сергеевна Соколова и её круг – это благодаря им я из первых, что называется, рук соприкоснулся с дореволюционной Россией. Так что мне не надо было ломать голову над тем, какою она была. Она была: прекрасна и самобытна. Сам быт: всегда горящая лампада в углу, кузнецовские чашки, с потёртым благородным узором, подшивки «Нивы» и «Родины» – всё это отпечаталось в сердце. Мама – преподаватель литературы, отец – актёр, при всей их советскости, была в них искорка богемности, мне передавшаяся, и даже с избытком. И, конечно, в моей жизни случились встречи с людьми, которые помогли моему сознанию и формированию характера. Это отец Александр Мень – он был моим духовником и помог воцерковиться. Иосиф Бродский – он опубликовал в Америке первую мою книгу и очень поддерживал, когда я оказался в эмиграции, на чужбине. Мировоззренчески огромную роль сыграл Александр Исаевич Солженицын. Моя судьба сплелась с его судьбой, когда в 1974 году я пустил в самиздат письмо к двухлетию его высылки. Этот поступок резко поменял мою жизнь, эмиграция через восемь лет была отчасти с ним связана. Его публицистика, а так же встреча с теми людьми, кто снабжал меня тамиздатовскими трудами русских философов – всё это со мной навсегда. Да что говорить, судьбой я не обделён: хоть по касательной, а соприкасался едва не со всеми примечательными, точней, выдающимися литераторами-современниками. И теперь, на старости лет, я мысленно чувствую себя с ними в одном кругу, кругу, уходящей русской культуры.

– Какие обстоятельства закалили Ваш характер?

– У меня довольно рано проявилась тяга к независимости. Помнится, в классе шестом я был председателем совета отряда и, как тогда полагалось, носил на рукаве бордовые лычки. Но в один прекрасный момент, соприкоснувшись с какой-то явной советской несправедливостью, их сорвал на глазах у изумлённых соклассников. Так что в комсомоле не состоял. После университета в начале 70-х годов уехал работать на Соловки экскурсоводом. Конечно, я ехал в неизвестное мне культурное и географическое пространство. И вернулся уже в Москву другим человеком. Во-первых, я там с жадностью проглотил курсы истории Соловьёва, Ключевского, Забелина и других, живя в довольно экстремальных условиях полярной ночи и тридцатиградусных холодов, а во-вторых, узнал что такое концлагерь: глазки, решётки, нары, зековские надписи на стенах – всё это еще тогда сохранялось в дальних скитах. Оттуда я и веду новый отсчет своей жизни, и, если угодно, своего характера. В 1974 году я выступил с вышеупомянутым письмом поддержки в защиту высланного А.И.Солжаницына. Начался период самиздата и деклассированности. Потом были восемь лет чужбины. Я занимался журналистикой в Париже и Мюнхене. Третий период – 90-е годы, когда я вернулся на родину и 10 лет вообще не выезжал на Запад. Так что пережил и криминальную революцию и власть олигархии в полной мере. И вот новый век: Россия сбивчиво пробует искать себя на традиционных путях. Много вокруг провалов, беды, но есть и большие, очень большие, свершения. Например, возвращение в русское лоно Крыма и Севастополя. Мы не сдали там своих соплеменников, как делали это сплошь и рядом в 90-е годы, и это очень в общественном отношении меня взбодрило.

– Вы стоите чуть особняком в нашей словесности – вне литературных групп. Откуда такая позиция?

– Так карта выпала. Я, действительно, издали сохраняю доброжелательные отношения со многими литераторами, но живу особняком, в одиночку. Нередко перечитываю знаменитое стихотворение Евгения Баратынского «Последний поэт» из его позднего сборника «Сумерки», над которым, кстати, развязно иронизировал Белинский. И сам порой себя чувствую таким последним поэтом. Я всегда стремился с одной стороны оберегать традицию, с другой – ни в коем случае не быть эклектичным. А в итоге оказался «двух станов не боец, а только гость случайный». Я и не с авангардистами, я и не эклектиками-традиционалистами. Иду третьим путем. Тоже самое и в общественной жизни: я и не западник-либерал, но и, не дай Бог, не патриот-сталинист. Я этот третий путь нащупываю и в общественной жизни, и в государственной, и вот – в поэтической. «Самостоянье человека – залог величия его». Я часто повторяю и про себя, и вслух эту гениальную афористичную строчку Александра Сергеевича Пушкина.

– В литературе Вы создали свой неповторимый мир, свою поэтику определяете – «новизна в каноне». Как работаете над словом?

– Это поступательный и – по жизни – эволюционный процесс. Давно в Рыбинске я писал авангардистские верлибры сравнивал всё со всем, обожал раннего Маяковского и «Треугольную грушу». Но потом, по мере того как во мне крепла вера и боль за судьбу отечества, я захотел другого: перекинуть мост над трясиной соцреалистической поэзии – в дореволюционную – в серебряный и даже золотой век. Своими собратьями я стал чувствовать не советских литераторов, а тех, кто был до того, и тех «белых ворон» в соцреализме, как, например, Арсений Тарковский. Позднее я познакомился с поэзией Семена Липкина и Инны Лиснянской. Ценю Александра Кушнера и Олега Чухонцева. Но ещё большую роль для меня играли авторы самиздата, к примеру, несравненная Елена Шварц, замечательный Сергей Стратановский. В самое последнее десятилетие я встретился с замечательной поэзией Дениса Новикова, есть несколько сильных стихотворений у Бориса Рыжего. Совсем недавно мой товарищ Павел Крючков обратил моё внимание на стихотворение Олеси Николаевой «Пастернаковское поле», реквием не только по Переделкину, но и по всему изуродованному, загубленному в отношении ландшафтов Подмосковью.

Отдельно в моём культурном сознании стоит гениальная «Элегия» Александра Введенского. Одно стихотворение сыграло для меня такую же роль, как целый поэтический мир!

– Значительное место в Вашем творчестве занимает христианская тема. Но при этом Вы не впадаете в соблазн учительства…

– Чем я живу, о том и пишу. И никогда не считал, что должны быть какие-то специальные православные, христианские стихи. Если есть в тебе религиозное чувство, то оно так или иначе попадет и в поэзию – в ее дух, в ее слово.

– Вы стали первопроходцем темы Византии в нашей словесности. Мало, кто из поэтов к этой теме обращался, а у вас целый ряд стихов о Византии, написанный в разные годы. Как вышли на этот пласт истории и культуры?

– Я начал писать об этом еще в конце 80-х годов, после того, как впервые побывал на Афоне. Кстати, первый мой триптих о Византии был опубликован в «Вестнике христианского движения» в Париже у Никиты Струве. И я помню – мне Солженицын присылал из Вермонта письмо, где очень хвалил эти стихи. Ему тоже все это было близко. Когда думаешь о русской истории, о том какая она, откуда ее корни, то невольно уходишь на глубину, уходишь к Византии. А уходя туда, начинаешь думать – почему же Византия так оплевана европейской исторической традицией, европейскими идеологами. И у либералов европейских со времен Просвещения, а то и раньше, понятие «византийский» выглядит как какой-то обскурантизм и синоним «затхлости». Разобраться в этом вопросе мне очень помогли труды нашего замечательного ученого Сергея Аверинцева. Я понял, что Византия была специфическая, очень оригинальная, со своим лицом, цивилизация, которую европейские мародеры растоптали в крестовых походах. А потом решили это преступление замазать, и сделали из Византии жупел. Византийская тема стала органичной для меня, она попала в стихи под влиянием впечатлений от Греции, от Афона, от поездок в Константинополь…

– Стойкий образ Вашей поэзии – переправа. С одной стороны это «речной атрибут», с другой – образ перехода из земного бытия в небесное…

– Да, Вы зорко подметили. Переправа для меня накрепко связана с моим детством – с Рыбинском. Я же с Волги. И переправа через Волгу, когда еще не было там, в Рыбинске, моста, шла зимой по льду между вешек: воткнутых темных веток чтобы не сбиться со снежно-льдистой дороги. Летом на моторках, а то и просто на веслах мы переправлялись на другой берег. Ходил паром. Паромная переправа! Какая поэзия! Я каждый год при случае обязательно переправляюсь через Волгу в Мышкине, в Романове-Борисоглебске. А теперь, в последние годы, когда подолгу живу на Оке, переправляюсь часто летом в Тарусу. Переправы мне часто снятся, это образ, который бежит у меня по жилам. Сейчас у меня готовится к выходу новая книга, куда войдут все стихи ХХI века. Эта книжка так и называется «Долгая переправа».

– И речная тема, водная стихия – близка Вашему мироощущению и дарит вдохновение?

– Это правда, сначала речная тема, а потом, когда я стал чаще бывать на море, а то и на атлантическом побережье Европы, мне и во сне и наяву часто мерещится многослойная лазурная толща, масса… И когда я думаю о водном пространстве, речном или морском, я всегда чувствую, что во мне просыпаются огонечки вдохновения – это мое.

– Но вы также много размышляете о судьбе России. Об этом высказываетесь и в стихах, и как публицист. Что же у нас какие-то крайности – то коммунизм, то «дикий капитализм»?

– Всё это очень сложно. Россия понесла огромные потери в живой силе в XX веке. Если бы не потери Первой мировой войны, когда были перемолоты сотни тысячи русских солдат и офицеров – не было б революции. Но и дальше не лучше: террор, войны, наконец недавняя криминальная революция… Очень много было выбито мужского населения, да и женского, всегда во времена катаклизмов погибают лучшие.

Нескоро народится и вызреет новое, нами столь жадно чаемое…Солженицын когда-то мне написал: вместо красного колеса по России покатилось желтое, и еще неизвестно, какое тотальнее. Очень медленно, но всё-таки надеюсь, неуклонно вызревает то новое, что поможет России выжить в драматичных условиях гибнущей западной цивилизации, которая не понимает и боится России.

– В этом году мы осмысляем уроки революции 1917 года. У Вас есть строчка: «Становится жалко и красноармейца, не только царя…»…

– Эта строчка продиктована конкретным рассказом Андрея Платонова «Река Потудань»… Но на самом деле так всегда и бывает в поэзии: оказывается, что образ шире, чем тот импульс, которым он продиктован. Со временем я начинаю понимать русскую революцию в ее неисчерпаемой многогранности. Было время, когда я считал, что это однозначная страшная катастрофа, устроенная какими-то пришельцами вроде латышских стрелков, китайцев, инородцев и прочее. Теперь я думаю, что это все-таки была в значительной степени национальная революция. Утопия, на которую польстились многие, даже такие гении как Платонов, Петров-Водкин, Пастернак и тп. И красноармейцы тоже оказались пушечным мясом истории. Белое движение мне намного ближе, но становится жалко и красноармейца – не только царя, Врангеля и тех героев белой армии, которые на кораблях покидали Крым после поражения в гражданской войне.

– Сейчас главное для нас – избежать новой смуты?

– Да, дважды наши либералы оказывались у руля государства и оба раза не справились с управлением: в 1917-ом и на рубеже 90-х годов. Целились то в царя, то в коммунизм, и каждый раз попадали в Россию. Третьего выстрела она может уже не выдержать. Так что единственное на что можно рассчитывать – это на национальную и государственную эволюцию. Глубоко убежден, что любая революционная буча будет для России непоправимой катастрофой.

– Когда-то Павел Басинский определил Вашу сущность: смиренник-аристократ. Вам нравится это образ?

– Не мне оценивать такие определения. Помнится, журналист Вероника Шохина одно интервью со мной назвала «Эстет или моралист»? Это может быть ближе к моим характеристикам. Я с одной стороны – человек с очень сильным эстетическим чувством, могу это сказать прямо, а с другой – далеко не беспредельщик в своих поисках красоты. И тема, которую развивали такие выдающиеся мыслители как Кьеркегор, Лев Шестов, Николай Бердяев и многие другие, которые думали, как сочетать мораль и эстетику, красоту и нравственность – это для меня предмет постоянных размышлений. И если мне такое в поэзии удалось, то это не может меня не радовать.

Беседовала Татьяна МЕДВЕДЕВА

Газета «Культура»