05.07.2023

«Научи меня молиться…»

Фрагмент из книги «Вяземский» писателя Вячеслава Бондаренко, номинанта Патриаршей литературной премии.


7 апреля 1850 года Петр Андреевич и Вера Федоровна наконец отправились в куда более далекий путь - в Иерусалим, ко Гробу Господню. Он должен был примирить их со всеми другими могилами. Супруги торопились попасть в Иерусалим ко дню Светлого Христова Воскресения.
Дорога к Иерусалиму была трудна и для молодых, не то что для 60-летних, обремененных к тому же многими болезнями. В Константинополе Вяземские и сопровождавший их баварский барон Шварц сели на австрийский пароход. 10 апреля бросили якорь в Смирне, остановились в гостинице "Два Августа". В Смирне шли дожди, было скучно - не читалось, не разговаривалось… Вяземский часами просиживал в кофейне на берегу моря. Пароход, на котором супруги должны были плыть дальше, ушел на выручку другому кораблю, который сел на мель возле острова Лесбос.
13 апреля приплыли на остров Родос. Там, в монастыре Святого Саввы, неожиданно нашли соотечественника - схимонаха Кирилла, бывшего унтер-офицера лейб-гвардии Егерского полка, доброго и простого старика. Потом был Кипр, Ларнака, где путешественников приняли с великим почетом - в монастыре Святого Лазаря звонили колокола… Из Яффы путники отправились в Иерусалим.
Русские путешественники уже бывали здесь - большим успехом пользовались у читателей книги Андрея Муравьева и Авраама Норова, описавших свои странствия по святым местам Востока. Вяземские во время путешествия читали Библию.
И вот 21 апреля 1850 года они въехали в Иерусалим…

Куда ни обращаешь взоры,
Повсюду грустные места:
Нагая степь, нагие горы
И диких дебрей пустота.

И посреди сей мертвой нивы
И скорбью освященных мест
Печально город молчаливый
Стоит, как на кладбище крест.

Но эта бедная картина
Превыше кисти и пера:
Здесь - Гефсиманская долина,
Там - Элеонская гора!

Никакие возвышенные чувства не волновали Вяземского при въезде в Святой град: плоть одолела дух. Он невероятно устал от двенадцатичасовой езды верхом по плохой дороге и от страшного зноя. "Не всем же дана сила духа Готфрида, который после перехода и штурма сразу бросился поклониться Гробу Господню", - думал он… Шум тысяч паломников под окнами окончательно привел нервы князя в расстройство, он опасался даже прилива крови к голове. Но все обошлось. В тот же день проводник отвел его ко Гробу Господню и на Голгофу. Конечно, ни о каких впечатлениях пока речи не было. Помолившись, Вяземский вернулся в келью и заснул мертвым сном. Проснувшись, отправился к заутрене…
Иерусалим входил в его жизнь не сразу. Святой град уступами подымался в горы; казалось, самые дома здесь вырастают из камня… Грязные улочки с мазанками, гостиницы, купола храмов, пыльная зелень… Тысячи людей всех цветов кожи и языков… Конечно, князь захотел видеть Гефсиманский сад. И вот он на этой священной земле - растрескавшейся от солнца, выжженной, полумертвой… Восемь древних маслин с тусклыми неподвижными листьями. Сад обнесен каменной оградой. Место, где молился в последнюю ночь Сын Божий, в точности не было известно - католические и православные монахи показывали князю разные участки сада. "Саженью ближе или дальше - какая разница", - думал Вяземский. Вот здесь, на этой земле молился Спаситель, зная о своей неотвратимой гибели… "Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною". Апостолов сковала тяжелая дрема… В минуту смертельной скорби каждый остается в одиночестве… Вяземский представил себе раннее утро, тьму, шелест серебристых тяжелых листьев, запах кожи и пота, холод губ Иуды на щеке Спасителя. Вот Петр выхватывает меч, готовясь защитить Учителя от напавших на него…
8 мая Вяземские были в католическом храме у вечерни - там праздновались Пятидесятница и возвращение папы в Рим. В храме толпилось множество арабов. "Греческое духовенство жалуется на происки Латинов и Протестантов, - записал Вяземский, - но, Господи прости мое согрешение, кажется, должно бы оно было более на себя жаловаться. Здесь нужно было бы непременно основать русский монастырь с приличным службе нашей благолепием, с певчими и пр.". Как ни странно, в дневнике князя нет записи о встрече с главой Русской духовной миссии, одним из образованнейших православных деятелей России - архимандритом Порфирием (Успенским). Впрочем, Вяземский упомянул о встрече с иеромонахом Феофаном (Говоровым), в будущем епископом Владимирским и Суздальским, в 1988 году причисленным к лику святых.
10 мая Вяземский посетил маленький католический монастырь Святого Иоанна; на обратном пути - греческий монастырь Святого Креста. 12-го слушал русскую обедню на Голгофе. В поминальном списке было 44 имени - родители, дети, друзья, близкие… Поразительно было слышать слова: "Помяни мя, Господи, во царствии Своем" близ того места, где они впервые прозвучали из уст кающегося разбойника… Особенно впечатлял здесь и Символ веры… Вяземский с недоуменьем заметил католическому монаху, что лучше было бы оставить место распятия Сына Божьего в неприкосновенности, нежели воздвигать над ним храм. Но монах резонно отвечал, что в таком случае от священного места давным-давно ничего не осталось бы, его бы затоптали бесчисленные паломники.
Среда, 17 мая, прошла в поездке в Вифлеем. Ночью, в монастыре Святого Илии, князь поднялся на плоскую крышу, над которой молча плыли звезды и месяц. Ему вдруг представилось с необычайной отчетливостью, что, может быть, за 1850 лет до него здесь стоял и тоже любовался лунной ночью современник величайшего на земле события… Стояла благоговейная тишина" В воздухе и уме мелькали и слышались голоса неумолкаемых преданий. В пять часов утра князь участвовал в литургии, которая отправлялась на трех языках - арабском, греческом и русском… Это была одна из счастливейших ночей в жизни Вяземского.
18 мая, после русской обедни в монастыре Святой Екатерины, князь записал: "Все что-то не так молишься, как бы хотелось. В Казанском соборе лучше и теплее молилось. Неужели и на молитву действует привычка? Или мои молитвы слишком маломощны для святости здешних мест". 19 мая, в день Светлого Христова Воскресения - литургия на Гробе Господнем… Обедня началась в третьем часу ночи. Зрелище было величественное и трогательное: огромная толпа паломников, во всех концах храма раздавались молитвы по-армянски, по-гречески и по-латински… Через три дня там же по-русски служил отец Вениамин. "У камня, отвалившегося от Гроба при Воскресении Спасителя, просишь и молишь, чтобы отвалился и от души подавляющий и заграждающий ее камень и озарилась бы она, согрелась, успокоилась и прониклась верою, любовию к Богу и теплотою молитвы. Но к прискорбию, не слыхать из души отрадной вести… Нет, душа все тяготеет, обвитая мертвым сном".
Чем ближе становился отъезд из Иерусалима, тем тяжелее делалось на сердце у Вяземского. Он начал привыкать к местной жаре, к ежедневным молитвам у Святых мест, но с горечью понимал, что вера тут ни при чем… Накануне отъезда нервы князя были на пределе "от разного тормошения" и дорожных сборов. Греческий митрополит Неапольский благословил княжескую чету крестом с частицей от Животворящего Креста, затем снял его со своей шеи и надел на Вяземского. Митрополит подарил князю также частицу врат сгоревшего сорок лет назад храма Гроба Господня.
Последним впечатлением Вяземского от Иерусалима стал сумрак долин и золото солнечного заката, облившее городские стены… В среду, 24 мая, в 7 часов утра паломники выехали из Святого града. На последнем холме, откуда был виден Иерусалим, Вяземский спешился и с молитвой поклонился городу…
Обратный путь показался ему менее тягостным. На другой день путники были в Яффе, откуда на английском пароходе отплыли в Бейрут. Там Вяземские провели около трех недель. Их ласково принял русский генеральный консул в Сирии и Палестине, друг и однокашник Гоголя Константин Базили. С ним Вяземский был знаком еще по Петербургу. Вдвоем они гуляли по красивейшей набережной города Рас-Бейрут, протянувшейся по мысу вдоль моря. Базили объяснил, что рас по-арабски - "голова" и "мыс". Вяземский сказал, что хотел бы, пока придет пароход, успеть съездить в недалекий Дамаск.
- Не советую, - покачал головой консул. - У нас в Бейруте жарко, но, честное слово, здешняя жара покажется вам в Дамаске сущим раем.
Князь грустно улыбнулся:
- Вот так путешествие… Не видал Назарета, теперь в Дамаск не попаду… И всего месяц в Иерусалиме, да и тот вполовину суетен. Это в моей судьбе: в ней ничего полного не совершается. Все какие-то недоноски, недоделки. Ни на каком поприще я себя вполне не выразил. Вертелся около многого… Это не случайность, а худое свойство воли, из лишняя мягкость ее…
Базили деликатно молчал.
- Хотите, прочту вам новые стихи? - неожиданно спросил Вяземский. - Их я написал дорогою из Яффы.

Научи меня молиться,
Добрый Ангел, научи!
Уст Твоих благоуханьем
Чувства черствые смягчи,
Да во глубь души проникнут
Солнца вечного лучи,
Да в груди моей забьются
Благодатных слез ключи!

…Пароход "Шильд", еле-еле делая пять узлов и скрипя всем своим рассохшимся корпусом, тащился к Смирне. Ветер Эгейского моря трепал за кормою австрийский флаг. Русский поэт возвращался из своего паломничества.

В сентябре князь был уже в Москве. Странные чувства испытывал он после паломничества ко Гробу Господню - ни просветлением, ни очищением нельзя было назвать то, что произошло в Иерусалиме. Нет, не поколебалась вера, не смутилась при виде тысяч паломников со всего мира, превращавших Святой град в подобие базара. Но Вяземский не мог не понимать, что путешествие на Восток поразило и преобразило его прежде всего как тонко чувствующего человека, умеющего восхищаться прекрасным. Так же - и едва ли не сильнее - поразила его пятнадцать лет назад Италия… И не случайно в "Молитве Ангелу-Хранителю", напечатанной в альманахе "Раут Н. Сушкова", он обмолвился о своих "черствых чувствах", которые только ангел может смягчить. Это было то же, о чем писал после своего паломничества Гоголь: "Как растопить мне мою душу холодную, черствую, не умеющую отделиться от земных, себялюбивых, низких помышлений?" Снова Гоголь и Вяземский вдруг оказались рядом - единственные крупные русские писатели XIX века, посетившие Град Христов, и оба - казнившие себя после паломничества за "черствость"…
Такой результат был неизбежен. Слишком закалена была в гордыне душа Вяземского, слишком умственна, слишком пропитана скептицизмом, чтобы сразу и просто впитать в себя всю благость учения Христова, чтобы стать воцерковленной. Он искренне рвался к Христу - и в изнеможении понимал, что душа как каменистая почва, что "благодатных слез ключи" не пробьются сквозь нее, зачерствевшую после стольких утрат. Тонкий человек, он чувствовал это - и страдал неимоверно, понимая, что опять ему не удалось что-то главное, что, на минуту осознав тщету своей жизни в Гефсиманском саду, он все-таки упустил самую суть паломничества, задрапировав ее слишком обильно экзотикой, палестинской пустыней, верблюдами, бедуинами, жареными вифлеемскими голубями… Душа по-прежнему смертельно скорбела. И не было рядом никого, кто бы мог бодрствовать рядом с изнемогавшим князем. В попытке спасения увидели попытку отдыха. "Говорят, что это путешествие его очень успокоило, - писала, например, Александра Смирнова Гоголю. - Вяземский еще человек прошлого столетия, и развлечения, какого бы они роду ни были, очень могущественны для него"…