06.03.2023

Андрей Убогий: Классики – задушевные собеседники

О значении литературы и своем круге чтения рассказал писатель Андрей Убогий.

Досье. Андрей Убогий родился в 1963 году. Хирург. Автор нескольких книг прозы. Пишет также критические статьи. Член Союза писателей России. Живёт в Калуге. Лауреат Патриаршей литературной премии 2021 года.


Материал подготовлен в рамках работы форума «Мiръ Слова» ко Дню православной книги.

– Андрей Юрьевич, какие творческие проекты Вы сегодня реализуете?

– Творческие проекты – слишком громкие слова для моих скромных занятий. Недавно завершил роман о попытке бегства от цивилизации под названием «Рай номер два».


– Что входит в круг Вашего чтения из православной литературы?

– На моём рабочем столе лежит Евангелие – но, увы, я открываю Книгу Книг гораздо реже, чем это надо бы делать.

– Как, на Ваш взгляд, раскрывается христианская тема в творчестве
современных писателей, в ваших произведениях?

– Я не очень-то понимаю, что значат слова «раскрыть христианскую тему». Если писатель своими работами служит, по мере сил, истине, красоте и добру – да ещё и пишет о любви – то он и есть писатель христианского мира, независимо от его собственных религиозных убеждений.

– Кого из писателей-священнослужителей Вы можете отметить?

– Думаю, что не только я, но и многие отметят митрополита Тихона Шевкунова и отца Андрея Ткачёва – как, в том числе, и прекрасных писателей.

– Что из классики Вы перечитываете?

– Мой «золотой запас» классики также традиционен. Это, конечно же, Пушкин – недавно семьёй вслух читали «Евгения Онегина», а также – Чехов, Бунин, Аксаков, Лесков. Вообще, с годами писатели-классики становятся всё «роднее» – как самые необходимые и задушевные собеседники.

– Как сегодня меняется культура чтения? Как поддерживать
интерес к книге?

– Культура чтения не то, что меняется – она исчезает вместе с чтением, как таковым. То, что мы воспринимаем с экрана компьютера или смартфона – это не чтение, а беглое просматривание текста вперемешку с картинками. К настоящему чтению это относится так же, как взгляд на пейзаж, мелькнувший за окном автомобиля – относится к неспешной, вдумчивой прогулке по полям и лесам.
А как поддержать интерес к книге? Нам, писателям, надо лучше писать, издателям издавать, учителям – учить, «властям предержащим» не забывать о том, что нация без литературы неизбежно деградирует и проигрывает геополитические сражения. В общем, каждому надо делать своё дело – и уповать на помощь Божию.

Подготовила Татьяна Медведева




Из книги «Словарь исчезнувших вещей» Андрея Убогого

ПИСЬМА. Трудно даже представить, как много мы потеряли, расставшись с эпистолярной культурой. Человек, регулярно пишущий письма, и тот, кто живёт в мире SMS-сообщений, — это люди не просто разных поколений, но разного как бы состава души, разных групп крови, всё меньше, увы, совместимых друг с другом.
Что такое написать сообщение, мы теперь хорошо знаем. Это значит достать из кармана мобильник, пошлёпать пальцами по клавиатуре и за пять-десять секунд выдать послание, в котором ошибок будет, скорее всего, больше, чем слов; впрочем, грамматические ошибки сейчас признаются за некий как бы узаконенный телефонный жаргон.
А что такое сесть и написать обстоятельное письмо? Пусть даже и не любовное — помните, как писала Татьяна к Онегину? — нет, хотя бы письмо старинному другу, в котором ты делишься с ним новостями и мыслями. Даже если оставить в стороне совсем уж романтические атрибуты эпистолярной культуры — потрескивание свечи и поскрипывание гусиного пера, а затем прижимание к расплавленному сургучу перстня-печати, — но и вполне прозаическое и современное нам письмо всё же требует совершенно особого состояния души и ума. Склоняясь над бумажным листом и обдумывая фразы, ты неизбежно обращаешь свой внутренний взор на себя самого, чтоб увидеть, кто ты таков, как живёшь и что можешь сказать человеку, с которым долго не виделся? Сам чистый лист, над которым ты замер в напряжённой задумчивости, как бы задаёт тебе эти вопросы; и если ты начнёшь отвечать на них честно, то из тех строчек, что будут ложиться на поле бумаги, мало-помалу начнёт складываться твой же собственный автопортрет, увидеть который подчас важнее даже не адресату письма, а тебе самому. Больше того, в то время, когда ты собственноручно и вдумчиво пишешь письмо, ты пытаешься не столько изобразить себя как такового — вот он, мол, я, уж каков есть, таков есть! — сколько хочешь представить улучшенный и облагороженный собственный образ. Согласитесь: то, как мы выглядим в строчках письма, и то, каковы мы на самом деле, — персонажи различные. Но это же значит, что в каждом серьёзном письме мы созидаем самих себя, пытаемся возвести свою личность к некоему, нами же сотворённому идеалу. И такое усилие самотворения не может не сказываться на том, кто его совершает. В каком-то смысле завершает письмо уж не тот человек, что его начинал; после письма — в результате письма! — он станет лучше, добрее, умнее и глубже, чем был до минуты, когда взял в руки перо и склонился над чистым бумажным листом.
Я уж не говорю о том чуде, что представляет собою живой человеческий почерк. От первых, беспомощных и умилительных детских каракулей до шедевров, созданных кистью и тушью каких-нибудь каллиграфов Китая, от вавилонских глиняных писем до новгородских берестяных грамот — какое великое разнообразие почерков помнит письменная история человечества! Ведь каждый, кто жил и был к этой истории мало-мальски причастен — то есть был обучен письму, — оставил после себя хоть какой-то, но письменный автопортрет. Недаром графологи уверяют нас, что в целом мире нет двух одинаковых почерков и что почерк способен рассказать о человеке едва ли не больше, чем его фотография. Да что там разные люди с их разными почерками, когда и у тебя самого в разные годы и дни почерк менялся настолько, что ты сам себя в нём порою не узнавал. Перебирая старые письма и рукописи, видишь то какие-то спотыкающиеся загогулины — ох, и худо же, думаешь, было тому, кто это писал! — то почерк поспешен и смазан настолько, что ты сам не способен его разобрать (куда ты спешил? за каким ускользающим призраком гнался?); то, в редкие дни равновесия между тобою и миром твой почерк, наконец, обретал уверенность, силу и твёрдость, как взгляд и походка того, кто твёрдо идёт к ясно видимой цели.
То, что от всей человеческой жизни порой остаются лишь только слова, — и хорошо, если это слова на бумаге, которая где-то хранится, — ясно чувствуешь, если встречаешься с письмами с фронта. И кощунственной кажется мысль: а что, если б эти самые письма были написаны не живою рукою бойца, а набраны на экране компьютера или мобильного телефона? Разве можно представить себе, что за полчаса до последней атаки солдат, привалившись плечом к оплывающей глине окопа, не пишет озябшей рукой на обрывке бумаги — у меня, дескать, всё хорошо, война скоро кончится, и я к вам, родные, вернусь, — а шлёт в эфир сообщения, которые тонут в нём, как в пустоте? И если даже сообщения эти дойдут до адресата, разве будет в них столько боли и правды, сколько в этом истрёпанном, мятом бумажном клочке, сохранившем в себе жизнь и душу того, кто давным-давно рухнул мёртвым на землю, которую он защищал? И может ли быть для семьи и для целого рода что-либо дороже, чем такое письмо отца, деда, прадеда с фронта?
А поскольку все мы, без исключения, тоже воюем — каждый из нас ведёт собственный бой длиной в жизнь, — и все мы, кто раньше, кто позже, окажемся павшими, то и всё, что мы пишем по ходу жизненного сражения, можно тоже считать своего рода письмами с фронта. И хорошо, если это будут именно письма — то, что написано собственной нашей рукой, нашим почерком, что в себе сохранит нашу душу и жизнь куда дольше, чем её может хранить наше бренное тело.