Издательский Совет Русской Православной Церкви: Мучительный акт самопознания

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Мучительный акт самопознания 10.11.2021

Мучительный акт самопознания

Творчество Ф.М. Достоевского и его судьба вместили в себя весь диапазон русских духовных исканий


На вопросы «ЛГ» отвечает один из ведущих исследователей Достоевского в России и в мире Игорь Волгин. Мы побеседовали о роли великого писателя в прошлом, настоящем и будущем нашей страны.

– Игорь Леонидович, два века минуло со дня рождения Ф.М. Достоевского. Что значит он для сегодняшнего мира? Почему его творчество и его личность до сих пор привлекают столь пристальное внимание?
– По мере того как тот или иной знаменитый писатель удаляется от нас в глубины истории, он «хрестоматизируется» и становится «достояньем доцента». Достоевский не избежал этой почётной участи. Но удивительный парадокс: миновало 140 лет после его кончины, а мы «вдруг» открываем для себя Достоевского не только как писателя злободневного, но и не вполне прочитанного. Он остаётся действующим лицом современного мира. С появлением автора «Преступления и наказания» Россия, которая доселе жадно поглощала духовную энергию Запада, сама становится мощным источником излучения. И дело даже не в тех пророчествах, которые были явлены (при этом воплотились не самые радостные из них). Дело в том, что человек «при посредстве» Достоевского узнал о себе такое, о чём он, может быть, смутно догадывался, но не мог осознать – ни в антропологическом, ни в художественном смыслах. Благодаря Достоевскому мы пережили мучительный акт самопознания. Причём даже с некоторым запасом, если иметь в виду коллизии, могущие подстерегать нас в ближайшем будущем. Это вроде бы как у самого Достоевского: до каторги и после. Лишь пройдя через смертный опыт и «мрачные пропасти земли», он стал тем, кем стал. То есть открыл в себе (и в окружающих его людях) то, что, не случись с ним этой беды, так и осталось бы, скорее всего, невостребованным. Он взял эпиграфом к «Братьям Карамазовым» слова Евангелия от Иоанна: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Он сам стал – после своей гражданской (и почти физической) смерти – подобным зерном. Мне уже приходилось говорить: он как бы вместил в себя весь диапазон, весь спектр русских духовных исканий – от петрашевцев до завершившей его жизнь Пушкинской речи (но: «Идеи меняются, сердце остаётся одно»). В известном смысле его можно назвать нашим национальным архетипом. Как утверждает Н. Бердяев, в нашем национальном сознании никогда не было мира. Не было инстинктов самосохранения, мы легко сжигали себя и распыляли в пространстве. Достоевский отразил и это свойство нашего духа. К исходу жизни он говорил, что вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной. Но это её статическое состояние: посмотрите, скажем, на Медного всадника. «Куда ты скачешь, гордый конь, // И где опустишь ты копыта?» («Опустишь», а отнюдь не «откинешь», как хотелось бы, например, некоторым нашим «доброжелателям».)
Что ж, сейчас весь мир как бы «колеблется над бездной». И неизвестно, если воспользоваться метафорой Семёновского плаца, будет ли в последний момент он помилован. При всём своём «жестоком таланте» автор «Записок из Мёртвого дома» (как то и не без некоего удивления отметил Герцен) «верит с энтузиазмом в русский народ». Да, относительно будущего своей страны Достоевский выказывает явный исторический оптимизм: «Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько их тогда народится) будут все когда-нибудь образованны, очеловечены и счастливы». Заметьте, что условием счастья выступает здесь вовсе не материальный достаток.
– Помимо художественного важно ли для нас идеологическое наследие Достоевского?
– Их трудно разделить, хотя такие попытки предпринимались ещё при жизни писателя («не то художник даровитый, не то блаженный из Москвы»). И в дальнейшем подобная «расчленёнка» стала едва ли не нормой. Но во всём творчестве Достоевского действует единый нравственный закон, единый подход к жизненным обстоятельствам. «Что правда для человека как лица, – пишет он, – то пусть остаётся правдой и для всей нации. Да, конечно, можно проиграть временно, обеднеть на время, лишиться рынков, уменьшить производство, возвысить дороговизну. Но пусть зато останется нравственно здоров организм нации – и нация, несомненно, более выиграет, даже и материально». Это абсолютный моральный постулат, не делящий сферу нравственного существования на личное и государственное. Никакие «высшие» интересы не оправдывают, предположим, политическую безнравственность. Это отчаянная попытка внести христианское сознание в сферу практической жизни, поставить человека (нравственного человека) в центр мирового процесса. Достоевский говорит, что если бы кто-либо доказал ему, «что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа», то он предпочёл бы остаться со Христом, нежели с истиной. Это поразительное признание. Очевидно, надо понимать его так: если по какой-то причине истина окажется античеловечной («арифметикой», как выражался Раскольников), то автор «Идиота» желает остаться с человеком, нежели с бездушной и бессердечной истиной. Здесь зафиксирована главная национальная черта – жажда справедливости. «Россия поступит честно, – сказано в «Дневнике писателя», – вот и весь ответ на вопрос… Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости». И хотя политика, как известно, дело вполне беспринципное, Достоевский хочет уверить современников (да, пожалуй, и нас) совершенно в обратном. Он предлагает свои критерии: «…политика чести и бескорыстия есть не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Дипломатический ум, ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а правда и честь кончали тем, что всегда торжествовали». И ещё: «Одной материальной выгодой, одним «хлебом» – такой высокий организм, как Россия, не может удовлетвориться».
Его мессианство не претендует на государственное величие, оно связано исключительно с «нравственным законом внутри нас». «Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: всё затемнится, замешается и потонет в цинизме». Способна ли сегодня Россия взять на себя эту роль – в мире, который всё дальше удаляется от Достоевского?
– Фёдор Достоевский настолько популярен, что существует опасность поддаться иллюзии, будто бы мы всё о нём знаем. Однако вам удалось сделать немало открытий в его биографии, в драматической истории его жизни. Каким образом это происходит?
– Когда много лет назад я «приступал» к Достоевскому, казалось, что почти всё изучено и в научном плане здесь нет перспектив. Но неожиданно открылся целый материк – «Дневник писателя», о котором ни у нас, ни за рубежом практически не было ни одной серьёзной публикации. Работая в архивах, мне удалось найти множество неизвестных читательских писем к автору «Дневника...». Ни один его роман не вызывал такого эпистолярного интереса. Совершенно неизвестной была и цензурная история этого моножурнала. Не говорю уже о скрытой подоплёке затронутых в нём тем, о его художественной природе. Да и сама биография Достоевского выступает как серьёзная исследовательская проблема. Каковы мотивы его авторских предпочтений? Например, какова связь между пребыванием Достоевского в Михайловском замке во время его учёбы в Инженерном училище (где в 1801 году был убит император Павел I) и убийством Фёдора Павловича в «Братьях Карамазовых». В первом случае наследник престола, будущий «властитель слабый и лукавый» соглашается на переворот (он лёг спать не раздеваясь). Во втором – Иван Карамазов отправляется в Чермашню (кстати, название села, где, очевидно, был убит отец писателя) и даёт этим сигнал Смердякову покуситься на жизнь их общего родителя. Нравственная схема тут фактически одна. Или, скажем, благостный мужик Марей: он, отечески гладящий по голове испуганного мальчика Федю, легко мог оказаться среди убийц его отца. Недаром автор «Записок из Мёртвого дома» вспоминает указанного мужика именно на каторге. Проясняются и родословные загадки. Оказывается, дед Достоевского, Андрей Григорьевич, был униатским священником (позже перешедшим в православие) в деревне Войтовцы на территории Речи Посполитой. Не отсюда ли напряжённое отношение ко всему польскому? В «Братьях Карамазовых», когда Дмитрий предлагает тост за Польшу, гонористый пан Врублевский его поправляет: «За Польшу, но в границах до 1792 г.» Генеалогия Достоевских охватывает Белоруссию, Украину, Россию: это ли не горестный ныне символ порушенного восточнославянского единства?
По ходу дела приходится сталкиваться со множеством загадок. Так, впервые удалось восстановить реальные обстоятельства смертельной болезни и кончины Достоевского. Его ближайшим соседом оказался член исполнительного комитета «Народной воли» террорист А. Баранников. Арест и обыск в квартире последнего совпадают по времени с первыми приступами у писателя лёгочного кровотечения. Достоевский умирает, а в соседней квартире – не без дальнейших успехов – сидит полицейская засада. Царь и цареубийцы «сходятся» у его смертного одра (отношениям Достоевского с августейшей семьёй я посвятил отдельную книгу). Он умирает после потрясшей русское общество Пушкинской речи, в обстановке напряжённого исторического ожидания («…позовите серые зипуны», – сказано в последнем «Дневнике писателя»), накануне цареубийства первого марта. Десятки тысяч людей, шествующих за его гробом (первые в России писательские похороны такого масштаба), словно бы подают сигнал власти – о готовности к переменам. Но ровно через месяц бомба Гриневицкого кладёт конец этим надеждам.
– Несколько лет назад открытием для читающей публики стала, например, книга с фельетонами Достоевского и его ироническими стихами…
– Что касается юмора, то «как это ни странно» Достоевский глубочайший ироник. Возьмите любой текст – и «Село Степанчиково», и «Бесы», и «Карамазовы» – везде не только ситуативный, но и чисто стилистический юмор, тонкий и точно бьющий в цель. Я уже не говорю о капитане Лебядкине («Краса красот сломала член / И интересней вдвое стала. / И вдвое сделался влюблен/ Влюбленный уж немало»), чьи опусы предвосхитили грядущую поэтику обэриутов (М. Заболоцкого, Д. Хармса и др.). Нередко, правда, это смех сквозь слёзы. Или, как сказал поэт, «сквозь увеличительные слёзы».
– Ещё при первом знакомстве с его произведениями школьники обычно делятся на две группы: на тех, кому его романы кажутся неподъёмными и скучными, и на тех, для кого Фёдор Михайлович становится любимым писателем. Как вам кажется, не рано ли школьникам читать Достоевского? Ведь они в основном не в состоянии постигнуть его глубину…
– Я, пожалуй, согласился бы с этой точкой зрения, если бы был уверен, что мы, взрослые, способны до конца постигнуть Достоевского. Впрочем, как и Пушкина, как и Толстого… Постижение великой литературы – долгий и не всегда лёгкий процесс. «Человек есть тайна, – написал семнадцатилетний Достоевский старшему брату. – Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Но эти же слова применимы и к нему самому, к его творчеству. Не уверен, что мы, «не школьники», когда-нибудь полностью справимся с этой задачей. «И прелести твоей секрет / Разгадке жизни равносилен», – сказал поэт, правда, применительно к женщине. Но разгадка жизни способна обескровить саму жизнь: всё замрёт, история прекратится. Так вот, школа – первая ступень познания, и здесь – я много раз повторял – всё зависит от учителя. Он тот «магический кристалл», через который ученик взирает на предмет. Если подросток не верит учителю как личности, как человеку, то грош цена всему тому, что тот пытается ему внушить. Школьника на мякине не проведёшь. Поэтому в школу, по моему глубокому убеждению, должны идти лучшие из лучших. Вообще, Достоевский – молодёжный писатель: посмотрите на возраст его героев. Раскольников, князь Мышкин, Подросток, братья Карамазовы… Никому из них нет и тридцати. Да, юный школьник, пожалуй, не постигнет всех глубин (хотя школьники бывают разные). Но важно его зацепить, заинтересовать, может быть, даже «ушибить». (Кстати, в одной своей давней работе «Осторожно – дети!» я привожу многочисленные документальные свидетельства того, как педагогическая цензура в конце XIX – начале XX в. всячески противилась проникновению сочинений Достоевского в народные читальни и школы.) А дальше как Бог даст. Другое дело, что школа в одиночку не может противостоять массовой культуре, тяготеющей к дайджесту, к уплощению и упрощению смыслов. Раскрученный блогер с лёгкостью побеждает романиста. Масскульт не без успеха адаптирует Достоевского «под себя». Как, впрочем, и всё другое. И у литературы (как у одного из источников нашей ментальности) остаётся только одна надежда: на изменение самого состава жизни, её ценностных ориентиров. Думаю, что именно этим человечеству, если только оно полагает выжить, придётся озаботиться в самом неотдалённом будущем.
– Ваши книги пользуются популярностью не только в России, они переведены на многие иностранные языки. Только что во Франции появился ваш новый труд «Достоевский: семейная сага». Завершается выход вашего семитомника. Какие из этих томов посвящены Достоевскому?
– Во всяком случае, большинство из них: вышедший уже пятым изданием «Последний год Достоевского»; затем – «Родиться в России», «Пропавший заговор», «Ничей современник» и – готовящийся к печати «Екатерининский канал». Но, например, в книге «Странные сближенья. Национальная жизнь как литературный сюжет» речь идёт о Л. Толстом («книга в книге»), П. Чаадаеве, В. Белинском, М. Булгакове, О. Мандельштаме и др., о событиях нашего недавнего прошлого и о многом другом. А в середине этого года вышел том «Homo poeticus. Стихи и о стихах», где наряду – хотелось бы сказать, с поэзией, но об этом судить читателям – представлен большой раздел эссеистики: статьи о И. Бунине, А. Ахматовой, Н. Заболоцком, Е. Винокурове, Б. Слуцком, Я. Смелякове, Е. Евтушенко, Н. Рубцове, В. Соколове, И. Бродском и др.
– А стихи о Достоевском?
– Увы, прямого именования нет: возможно, по причинам сугубо мистического порядка. Но косвенно, в подтексте, разумеется, он присутствует – как, впрочем, в подтексте всей нашей культуры. Называние в стихах без особой к тому надобности громких имён собственных – это как проблесковый сигнал на спецтранспорте, дающий ему дорожное преимущество. Иногда гораздо убедительнее просто намёк.
– В программе «Игра в бисер с Игорем Волгиным» вы обсудили с гостями, кажется, почти все произведения Достоевского – начиная с культовых романов и заканчивая повестями, малознакомыми широкому читателю…
– Да, ныне исполнилось десять лет этой программе, в которой действительно часто обсуждается Достоевский. Но как же иначе, как без него? Неожиданно (мы этого не предполагали): «Игру в бисер», рассчитанную преимущественно на взрослую аудиторию, смотрят также студенты (и школьники!). Я даже слышал, что в некоторых школьных классах затевается нечто подобное нашим интеллектуальным посиделкам. «Когда бы грек увидел наши игры...»
– Несмотря на ваши многочисленные исследования, кажется, вы не любите, когда вас называют литературоведом. Почему?
– Как это у Б. Ахмадулиной: «Жена литературоведа, сама литературовед» (смеётся). Достоевский в России больше, чем Достоевский. Он неотделим от русской трагедии и русской судьбы. И здесь потребны усилия многих наук (и искусств!). По образованию я историк и в своей писательской практике склонен опираться не на одни лишь литературные тексты. Только что в журнале «Неизвестный Достоевский» (№ 3) опубликована моя большая работа «Достоевский как турист». В 1862 году он впервые едет за границу, в результате появляются «Зимние заметки о летних впечатлениях». Однако в них ни словом не упомянуто о главном событии этого путешествия: о тайном визите к изгнаннику Герцену. Я попытался реконструировать скрытые обстоятельства этой лондонской встречи. Достоевский отправляется в Европу после грандиозных майских пожаров в Петербурге, в которых молва с молчаливого согласия правительства обвиняет студентов, а заодно и самого Герцена. Перед отъездом из Петербурга Достоевский посещает Чернышевского, коего просит повлиять на смятенные умы молодёжи. (При этом он категорически защищает студентов от криминальных подозрений: его статью, предназначенную для «Времени», запрещает цензура.) И он, кстати, не знает, что за три года до этого Чернышевский (разумеется, тоже тайно) посещал того же Герцена. Между тем в Петербурге в эти летние дни 1862 года арестовывают Д. Писарева и Н. Чернышевского, связанных с попытками нелегальной печати, а в Ясной Поляне полиция тщетно ищет типографский станок. Между тем у истоков этой традиции стоит именно Достоевский, который в 1849 году был напрямую причастен к затее с нелегальной типографией. Герцен в 1853 году в Лондоне фактически осуществил этот замысел, правда, легально. Они встречаются ещё и как типограф с типографом. Так затягиваются роковые узлы русской истории. О визите Достоевского агентом III Отделения было донесено в Петербург – и в Вержболово, на границе, его подвергают тщательному обыску. Однако, предупреждённый Герценом (публикация в «Колоколе»), он оказывается абсолютно «чист» – даже подаренная Герценом фотография куда-то исчезает. Оказавшаяся при Достоевском его переписка с первой женой и братом была опечатана и препровождена в Петербург, в Следственную комиссию. Там, в присутствии путешественника, её вскрыли и прочли. До сих пор мы об этом ничего не ведали. Прав поэт: «О, сколько нам открытий чудных / Готовит просвещенья дух...»

Беседовала Валерия Галкина

Фото: Максим Гончаров

«ЛГ»-досье
Игорь Леонидович Волгин – прозаик, поэт, историк, телеведущий. Заслуженный профессор МГУ им. М.В. Ломоносова. Автор множества книг, в том числе исследований о Достоевском: «Достоевский-журналист. «Дневник писателя» и русская общественность», «Последний год Достоевского», «Родиться в России», «Ничей современник» и других. Лауреат премий правительства Российской Федерации, Ломоносовской премии, Российской национальной телевизионной премии «ТЭФИ», Международной Бунинской премии, премии «Ясная Поляна», номинант Патриаршей литературной премии 2021 года.

Источник



Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru