Три подаяния

Рассказ писателя Василия Килякова, участника форума «Мiръ Слова».

…И всякий раз это повторяется: в шесть часов тридцать минут утра – вниз по эскалатору на службу. А они внизу. Они уже сидят. Их «служба» гораздо тяжелее и требует неминуемой обязательности. Нищие. Вот у того столба метро, облицованного мрамором, – стриженный неровно, словно овечьими ножницами в деревне – этот городской мальчишка с рыжей лохматой собакой. У стены – старик, отыгрывающий на баяне «Амурские волны». И этот безрукий в тельняшке, неимоверно худой, и ещё пуще худеющий с каждым днём, – больной, сохнущий, но всё так же весело и даже дерзко, и вместе с тем, с надеждой и неким задёром, глядящий снизу вверх, сидя (так они вымаливают подаяние), глядя прямо, глаза не отведёшь.
Постоянно вижу их на этом месте. У него, у худого «бодряка» – есть даже и свои постоянные клиенты, он тут завсегдатай и, по-видимому, управленец. Делит «денежные потоки». Старика и мальчишку гоняют, то полиция, то Росгвардия, то внутренняя служба метро, и тогда они пропадают на несколько дней, а этот всегда здесь.
Он издалека узнаёт своих благодетелей и начинает улыбаться задолго до их приближения. Как улыбался бы друзьям или хорошим знакомым. Но дело не в том, как сидят и как жмутся они к столбу, как просят и смотрят, а в том, что глядя на них, я узнаю и своё подлинное лицо. В этом болоте нашей жизни. Вот как.
Всякий раз увидев их, поравнявшись с ними, вспоминаю, что накануне, дома, непременно хотел им помочь. И вчера, ещё с вечера, собираясь на службу, думал о них. Знал, что отложу для них хоть небольшие деньги. Но вот – опять забыл, думая о своём, – запамятовал, как это случалось и раньше. А копаться при них в кошельке, обнадёживая этим своим отбором невидимых им бумажек, явно не настолько, сколько им хотелось бы, кажется неудобным, неделикатным.
Тогда я решил отложить определённую сумму и рассовать по карманам: старику, инвалиду, мальчишке. Но на следующий день с утра захлестал дождь, и я надел плащ, а не куртку, не вспомнив даже, что в кармане куртки остались три подаяния. И вот копаюсь в кошельке над их головами. Как смотрит в глаза мне «бодряк»! Снизу вверх. Этот взгляд – выдержать его – выше моих сил!
А в кошельке, как нарочно, не оказывается нужной мне суммы, ведь накануне я разложил её по карманам куртки, и теперь – одна только крупная купюра. Одинокая. Круглая... И что же ждёт меня самого, если я теперь отдам им эту купюру. Не перессорятся ли они? А как же мне самому ехать с пересадками в ту и в другую сторону столицы. А мой завтрак и обед? А мысли о семье, и сколько осталось до зарплаты. И оправдания: если отдать, то явно «бодряку», ведь он так по-дружески всегда встречает. А как же остальные? Не с ненавистью ли они проводят меня взглядом. Смотреть и проклинать. «Пусть подаяние нищему вспотеет в твоей руке, прежде чем ты отдашь его», – вспоминается мне тут же спасительное наставление одного из мудрых батюшек. Я хватаюсь за это как за соломинку.
…Однажды, давно… Шла сквозь переходы вагонов в электричке незнакомая мне старуха в лохмотьях. Как искренне и убедительно просила она «ради Христа»: «Детушки… Подайте. Все мы дети. Как тревога, так и до Бога. А я за вас стану молиться…». Но дали мало. Почему – трудно сказать. То ли все устали после долгой работы. То ли стыд некий был перед ней, почти раздетой в мороз, как Ксения Петербургская. И вот она, до выхода из вагона, казавшаяся покорной Богу и людям, вдруг повернулась с какой-то зловещей радостью. И какие же проклятия услышали пассажиры! А тут что – разве другое, разве эти нищие из другого теста, не из плоти? И опять пришли на память эти толстовские рассуждения о том, как приятно было ему, графу, выходить в определённое время с утра и наделять нищих, ожидавших его и знавших это время – всех по пятаку, в своём имении, в Ясной поляне. «И тотчас же (укорял он себя), – необходимо гнать это удовольствие благодеяния, удовольствие покаяния». Иначе на небе не получишь благодарности и благодати: всё получил уже на земле. И приводит такое толкование, именно, чтоб избежать возношения от доброго дела своего, он, Толстой, и толковал «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Не гордись, не возносись перед другими и собой своей щедростью!
А я? Что за чувства вихрем закружили в сердце? Какие уж тут радость и возвышение, – горечь и стыд! Я стоял над ними и давал, как раньше, или не давал, как теперь неразменную долларовую бумажку, – всё одно: стыд, неловкость и жалость. Да ещё сверху вниз. И жалость, что не предусмотрел наперёд обстоятельства, и жадность отдать слишком много (а как же сам?), и щемящая тоска – стыд, смешанный с жадностью (Иоанн Крондштадский, верно, и не думая отдал бы всё, последнее)…
Им стыдно унижаться, прося. Мне, стыдно ещё более унижать, давая. Унижать явным видимым своим превосходством во всех отношениях – унижать, давая, этих нищих, калек, подростка. Так что же теперь, не давать? Или давать совсем уж гроши? Но и это не поможет и станет жечь стыдом ещё жарче.
Так попробовал я разглядеть в мутном мареве – жёлтой жиже болотной воды собственное отражение таким, как оно есть. И не узнав себя, хорошего, ужаснулся. И поглубже тогда зарылся лицом я в свою медицинскую маску. Ушёл почти бегом, чтобы не видеть своего отражения в грязном болоте действительности.

Источник

Досье. Василий Васильевич Киляков родился в 1960 году в Кирове. После окончания Московского политехникума работал мастером на заводе, служил в армии. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «День и ночь», «Гостиный Двор», «Литературная учеба», «Наш современник», «Новый мир», «Огни Кузбасса», «Октябрь», «Подъем», «Юность». Лауреат премий: «Традиция», «Умное сердце», «Дойче Велле» (Берлин), «Золотой Витязь», «Просвещение через книгу», «Очарованный странник». Живет в городе Электросталь Московской области. Член Союза писателей России с 1996 года.