03.08.2020

Владимир Крупин: «Атрофированное понятие Родины – одно из самых страшных явлений…»

Вряд ли стоит представлять писателя, лауреата Патриаршей премии Владимира Крупина читателям РНЛ. Скажу просто, что это мыслитель, связующий советскую и нынешнюю эпоху, прозаик, в чьем творчестве стержнем является Православие – и не просто культурное пространство для жизни, а сама жизнь, в чистом, церковном понимании. В.Н. Крупин тянет и воз публицистической работы, откликаясь на злобу дня, помогая нам увидеть духовный смысл происходящего. 

Встреча с писателем Владимиром Крупиным – это русский дом, где накормят свежей малиной, раскроют шкаф с дымковской игрушкой, чтоб порадовать гостей, дом, где за один день не наслушаться, не наговориться…  И хорошо, что в этот раз нет формального повода для встречи и для беседы.

Владимиру Николаевичу как ни позвонишь, он то в Сибири, то на Святой Земле. И сейчас: «Я в Вятке. Крест устанавливаем!».

Только и подумаешь: «Значит, все хорошо».  

– Владимир Николаевич, Вы только что вернулись из родных краев. Устанавливали Крест? Расскажите. 

– Это событие началось осенью прошлого года. Меня пригласили приехать в Глазовскую епархию. Это бывший Глазовский уезд Вятской губернии. В теперешней Удмуртии начинаются две великие реки: Кама и Вятка. Исток Камы в Кезском районе, а Вятки в Ярском. Есть какая-то загадка в этих реках. Это главные водные артерии, снабжающие Волгу. Истоки у них почти в одном месте, потом они расходятся. Кама уходит в Предуралье, а Вятка – в Волго-Вятский район. Мы с архиереем, владыкой Виктором прошлой осенью были у истока Камы – как там прекрасно! Часовня, Крест, все обделано камнем. Испытываешь ощущение Гулливера, когда одной ногой стоишь на одном берегу великой реки, другой – на другом. Я сказал владыке: «Ах, вот так бы оформить и исток Вятки». А он ответил, что там непроходимое болото. И я знал, по рассказам бывавших там, что там дикое языческое место: идолы, личины, Баба-яга в ступе над истоком. А сама Вятка вытекает изо рта огромного идолища, выдолбленного из пня. Как же так? Вятка – русская река, и вдруг такое!

И нынче весной мне позвонили из епархии: Крест готов, приезжайте устанавливать. Собралась на такое славное дело вся наша испытанная бригада, с которой многие годы мы ходили на Великорецкий Крестный ход: Александр Чирков, Леонид Ермолин, Виктор Бакин, Владимир Соколов, Борис Борисов, Роман Петров… Мы погрузили Крест на дрезину, мне с Сашей Чирковым доверили Крест сопровождать, остальные ехали на машинах, но потом 10 километров шагали Крестным ходом с иконами и хоругвями по шпалам, по глухой дороге, ведущей в Вятские лагеря. Тут мы встретились, наши, наиболее сильные мужчины взяли четырехметровый Крест на плечи, и мы двинулись к истоку. Это были последние два километра сплошного болота. Всего было ровно пятьдесят человек. Непрерывно пели по очереди: братья – сестры, братья – сестры: «Господи, Иисус Христе, сыне Божий, помилуй нас!». Я шел в сапогах, так и то иногда вода заливалась за голенища. Но шли. И женщины, и дети шли. Да как шли! Необыкновенно духоподъемно. А гнуса там! Комары, пауты, оводы, клещи. Так, мало того, еще от железной дороги несли камни, потому что основание Креста надо было укрепить. Один мальчик взял большой камень, я ему говорю: «Возьми поменьше». А он: «Я донесу». И донес. Пятьдесят человек – 50 камней. Конечно, вспоминали 50-й псалом.

Свергли идолов, укрепили Крест. У него полутораметровое чугунное, не поддающееся ржавчине, основание. Отслужили молебны, и на установку Креста, и на освящение воды.

Это одно из великих событий моей жизни. Святая Земля, Великорецкий Крестный ход, Дни славянской письменности и культуры, борьба против поворота северных рек и вот – установка этого Креста.

 – Вы как писатель, публицист всегда точно реагируете в своих работах на все нападки на Православие, на русскую культуру. Как сказал на дискуссии «Классика и мы», состоявшейся еще в 1977 г., Юрий Селезнев: «Классическая, в том числе и русская классическая литература, сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война…»

 – Это да, и именно классическую литературу изгоняют из России, а появиться новой сейчас крайне затруднительно. Она есть, но влияние ее минимально. Да, война. У Юрия Кузнецова есть строки: «Потому что третья мировая //Началась до первой мировой».

После 1945 года наши враги поняли, что русский дух не уничтожить. Его надо полностью деморализовать. Но если Бог за нас, то кто против нас? Или, как говорят монахи: «Если весь мир против меня, но я с Богом, то я сильнее всего мира». Нельзя унывать. Читаешь Акафист Георгию Победоносцу, Великомученице Екатерине, казалось бы, о таких страданиях, а там: радуйся. В радости присутствия Бога на Земле находишь силы. Страдает Россия, но есть понятие Святая Русь. И она жива. Где? Прежде всего, в церкви. И поэтому главный удар направлен по Православию.

 – В 1971 г. появилось издательство «Современник», в котором с 72-го главным редактором был поэт Валентин Сорокин.  Пять лет там потрудились и Вы. Все-таки была в советской стране государственная политика, которая работала на сохранение культурного пространства?

– Еще бы! И наш «Современник» очень много делал для России. Я был парторгом издательства, мы располагали деньгами, большим командировочным фондом, рассылали редакторов в регионы. Находили там талантливую молодежь. А на нее Россия не скудеет. Ставили перед ними задачи служения народу, Отечеству – вот что важно.

Сейчас молодняк настраивается на карьеру, доходы, известность, на успешность. Это ложный путь. Кто был более знаменит в начале XX века? Чехов или Потапенко? Конечно, Потапенко. А сейчас кто более знаменит: Быков или Белов? Конечно, Быков. Что больше тогда читали: классику или «Атамана Чуркина»? Конечно про атамана Чуркина. И сейчас мусор детективный засыпает головы читателей. Где там, сквозь мусор, пробиться Шукшину, Распутину, Лихоносову? Тогда и демократы Добролюбов, Чернышевский, Писарев были более читаемы, нежели, например, Аксаковы, Киреевские, Леонтьев, Данилевский, не говоря об Игнатии Брянчанинове, Феофане Затворнике, Иоанне Кронштадтском. Вот и потеряли ту Россию.

Да, у детективщиков – убийц главного Божия дара – времени жизни, читателей больше, чем у писателей – классиков, фронтовиков, писателей-деревенщиков. Но, как говорится, враг силен, да воли ему нету. Чтобы легче заснуть, можно и Донцову, и Улицкую пролистнуть, да из рук выронить, а для души и ума рука тянется за Пушкиным.  

–  Владимир Николаевич, почему не проходила без вмешательства в текст повесть «Живая вода», в которой такая оголенная правда русской жизни? Чем она была опасна тогда, в 1980-е? А теперь как такое напишешь, когда уже нет той крестьянской жизни...  

 – Да, когда меня вызывали для душеспасительных бесед «в инстанции» и упрекали, что многовато в повести негатива, я искренне отвечал: разве пьянства будет меньше, если о нем не писать, разве дороги улучшатся. Меня еще то огорчало, что до публикации повести в журнале («Новый мир») ее сильно резали. И я искренне думал, что я ничего такого в ней не сказал. Ну, везут картошку на спиртзавод, ну, едут студенты и школьники на уборку картошки, так и что? И спирт стране нужен, и школьники и студенты всегда были рады осенним выездам в колхозы. Кормили хорошо, через силу работать никто не заставлял. А какие костры, какие песни, какие романы! Я будущую жену, с которой прожил 55 лет, увидел именно в колхозе, в Поленово, на берегу Оки.

Правды боялись, и большевики, и коммунисты, вот и весь ответ. И добоялись до своего исчезновения из числа тех, кто решает судьбу России.

 – А кто решает?

– Как кто? Господь Бог.

– Вы хорошо помните время 1960-х – 70-х годов. Почему шла такая борьба с писателями, которых обидно называли «деревенщиками»? Чего стоило Валентину Сорокину напечатать Бориса Можаева! Или так боролись с самой деревней, с подлинностью в литературе?

– Ведь от гайки не откусишь, на асфальте пшеница не вырастет. Крестьяне – кормильцы и поильцы. А они долгое время были в загоне, который назывался колхозом, где не было даже паспортов. Борис Можаев боролся за то, чтобы человеку дали возможность работать вне колхозной запряжки. Это не подходило властям идеологически. А либералов привечали. Это у Станислава Куняева, в его записках о противостоянии патриотов и либералов, хорошо показано, как власть прикармливала (на свою голову) «шестидесятников».

А Высоцкого, книгу «Нерв», мы в том же «Современнике» издали гигантским тиражом.  Какой он был гонимый?

Помню, как Приставкин жаловался, что у него в проклятое советское время сняли два абзаца из публикации. Уж, простите, на себя сошлюсь. Мою повесть «Живая вода» под нож пускали. Я ее восемь лет не мог напечатать…

60-е, 70-е годы – время сильных критиков: тот же Селезнев, Анатолий Ланщиков, Виктор Петелин, Вадим Кожинов, Сергей Семанов, Петр Палиевский, Олег Михайлов. Но, спросим, почему же демократия вкатилась в Россию, как на колесиках? Потому что эти воины слова не были воцерковлены. Помню, как отпевали Кожинова в храме Симеона Столпника. И батюшка тогда сказал: «Я всегда знал, что в моем приходе живет такой значительный человек, но как жалко, что он не сам пришел в церковь, а его принесли». Беда в том, что много русских людей только дважды за жизнь появляются в храме, да и то их приносят: вначале крестить, потом отпевать.

Почему у Юрия Кузнецова, когда он пишет про Христа, его строки не действуют на сердце? Он прекрасно сделал, когда переложил «Слово о законе и благодати» митрополита Киевского Илариона. Это очень нужно было. Но когда он начал писать о детстве, о юности, пути Христа – это были уже такие протестантско-католические вещи. Особенно этот образ, когда Христос делает птичек, а они у него вырываются и улетают. Ведь Иисус Христос – Человек, Он вочеловечился. И подражание «Божественной комедии» Данте мне кажется более опытом, нежели явлением литературы.

Без воцерковления писателей, без исповеди и покаяния литература будет проигрывать. У слуг сатаны разработана гигантская система борьбы с одаренными писателями: кому-то любовницу подсунут, кого-то споят, кого-то захвалят, кому-то деньги, кому-то дачу, премию, орден – и все.  Более того – оторвут от корней. И с писателем покончено. 

Но наши дела не так плохи, как хотелось бы нашим врагам. Мы живы. Идет Крестный ход по болоту, вязнем, комары жрут не московские, а лица у всех просветленные, и я понимаю, что жива Россия. А Великорецкий Крестный ход –  неделя. По 16 –18 часов в пути каждый день. Встаем в два часа ночи, в три выходим. А какая любовь царит на нем, какое воспоминание потом на всю жизнь. Как бы хорошо всем русским, да и вообще всем писателям пройти Великорецким Крестным ходом. Там подлинное ощущение Святой Руси. 

– Ваша маленькая повесть «Громкая читка», недавно опубликованная на РНЛ, тоже о 1970-х годах? Героиня Соня и была та девушка, что не дождалась Вас из армии?

– Нет, она просто была очень похожа на ту девушку… Да, рассказ этот – воспоминание писательской атмосферы тех лет. Разговоры о наградах, премиях, о мелкотемье. Приказывала партия писать о кукурузе, писали о кукурузе – ясно, что на премию. Надвигается столетие Ленина, все: Коротич, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский зарабатывают и на столетии. Литература была: чего изволите? 

Но были и хорошие, сильные, любящие не себя, а Россию. И очеркисты, и прозаики, и поэты. Невозможно представить, что Николай Рубцов пишет о школе Ленина около Парижа.

– Традиционный журналистский вопрос: над чем Вы сейчас работаете?

– Над собой. Ну, это я для улыбки. А в оправдание вспомню Суворова, сказавшего: «Если бы моя шляпа знала мои планы, я бросил бы ее в печь». А у меня ни шляпы, ни печки, так что тем более нельзя ничего говорить.

У Павла Корина есть картина «Русь уходящая». Максим Горький советовал ему назвать «Реквием». А я бы сказал, что наша Русь – идущая. Она никуда не уходила. Все почившие вместе с нами идут. Попробуй от нас оторвать Куликовскую битву, Бородино, Прохоровку, Полтавскую битву…

 – Но все-таки замыслы у Вас есть?

– От них в Европу не убежишь, и там настигнут. Все замыслы – они о милой, единственной, многострадальной нашей, безсмертной Родине-России, как ей помочь, как успеть, пока живой, что-то сделать для нее. И нельзя от таких высоких мыслей прийти в уныние: впереди все равно огни. И еще помнить Георгия Свиридова: «Надо писать каждую вещь как последнюю».

Нам есть у кого учиться. Читаешь В. Белова «Привычное дело», когда сидит Иван Африканович на могиле жены – и до слез прошибает: «Ты, Катя, где есть-то?… Вот, рябинки тебе принес…».

До чего велика русская проза – читаешь о трагедии, и чувствуешь, что становишься чище душой. У Распутина повесть «Последний срок» заканчивается словами: «Ночью старуха умерла», и понимаешь, что дети не приедут хоронить, только один сын с ней остался. Но ощущение – просветляющее. Это загадка русской прозы.

 

Беседовала Ирина УШАКОВА

 

Источник