18.12.2016
Детское богословие
Рецензия на книгу «Няня. Кто нянчил русских гениев». Публикация в журнале «Православное книжное обозрение».
Специфически женское призвание няни, родственное призванию матери и бабушки, наверное, ушло в прошлое: функцию няни выполняют теперь за деньги специально нанятые люди, которые заменяют вечно занятых родителей и как-то заполняют часы отсутствия в доме папы и мамы. Рассказывают ли они детям сказки? Поют ли песни? Учат ли молиться? Боюсь, все эти вопросы — риторические, хотя не бывает, говорят, правил без исключений.
Трудно представить сегодняшнюю няню Ариной Родионовной — единственной из нянь, чье имя известно (известно ли до сих пор?) каждому русскому человеку. Известно по праву: как знать, имели бы мы Пушкина, преобразившего своим гением наш язык, не будь рядом с ним его няни, неграмотной крестьянки, открывшей ему, «солнцу русской поэзии» и «первой любви России», мир русской сказки, а вместе с ним и тот многослойный, коренящийся в глубочайшей древности мир народной мудрости, который принято называть фольклором, и который, по сути, есть сама душа народа? Няня была для поэта не только кладезем этой мудрости, но и другом, возможно — единственным (известно о довольно холодном отношении к маленькому Саше его родителей). Причем, другом не только в детстве — вспомним Михайловское: «выпьем с горя, где же кружка…». Эти пронзительные стихи, обращенные к «доброй подружке бедной юности» поэта вошли в золотой фонд русской лирики — неисчерпаемую сокровищницу, формировавшую (но формирующую ли и сегодня?) сердце каждого «носителя языка» (великий русский язык, увы, также подвержен порче и нуждается, как и все на свете, в непрестанной заботе).
Но были и другие няни, не только нянчившие, но и воспитывавшие наших национальных гениев, вот только кто знает о них? Например, о няне Федора Михайловича Достоевского или великого хирурга Николая Ивановича Пирогова?
Идея написания книги об этих оставшихся в тени их гениальных воспитанников простых русских женщинах возникла у духовного писателя ХХ века Сергея Николаевича Дурылина, но осуществить ее ему так и не удалось. Возможно, потому, что было еще не время: выход такой книги трудно представить в стране, чья идеология была нацелена на создание «человека нового типа», напрочь лишенного религиозных корней, человека с отбитой памятью. И, может быть, через несколько лет издание такой книги было бы уже запоздалым: мы знаем, как успешно работают, постоянно совершенствуя новейшие технологии «промывки мозгов», различные средства массовой информации, смывающие остатки способностей к самостоятельному мышлению. Как бы там ни было, книга вышла и, хочется верить, займет место на книжной полке в каждой православной, а может быть, и не только православной семье. Важно это потому, что зачастую именно няня своим, по Дурылину, «детским богословием» открывала маленькому существу живые истины веры, а это важней любой другой «педагогики».
«Историй педагогики существует множество, — писал создатель идеи книги, — в том числе и русской педагогики, но все они педагогику видят только в школе, педагогами считают только воспитателей и учителей по профессии, но ни мать, растящая ребенка, ни бабушка, воспитывающая своих внуков, ни няня, охраняющая все детство ребенка, не разлучающаяся с ним ни на минуту, никогда не попадают в историю этих педагогик: они вовсе не “педагоги”. А между тем, в течение тысячелетий именно педагогика матерей, бабушек, нянь и была исторической педагогикой целого народа». Возврат к ней сегодня в силу ряда причин невозможен, но изданный сборник, несомненно, станет существенным подспорьем в воспитании будущих членов Церкви.
Вот лишь один из примеров «детского богословия» — из воспоминаний краеведа Леонида Колгушкина:
«У нас была няня Пелагея, женщина уже лет под сорок, которая вначале возилась со мной, а потом с нами обоими (с младшим братом Володей). Меня очень удивило, что няня Пелагея никогда не ела мяса и мясного. Она отвечала, что дала зарок не есть мясного до смерти, после того, как умер ее муж.
— Что такое зарок и кому ты его дала? — спросил я.
— Зарок — это обещание, а дала я его Богу, — ответила она.
— А ты поешь, Бог ничего не узнает.
— Бог все знает и все видит.
После этого меня очень заинтересовало, что такое Бог, где он живет и нельзя ли его увидеть. Я получил исчерпывающие ответы, которые меня вполне удовлетворили».
Аналогичные трогательные примеры можно приводить долго.
Книга выстроена в соответствии с замыслом о ней самого Сергея Дурылина и начинается с собственных воспоминаний, с созвучных ему мыслей разных авторов о самом феномене «русская няня». Далее мы оказываемся в начале позапрошлого века — в галерее портретов, среди которых кроме Арины Родионовны видим нянь Ивана Аксакова, Николая Пирогова, Александра Герцена, Якова Полонского, Федора Достоевского, историка Сергея Соловьева и других — знакомые и не слишком имена, их «нежный возраст», их наставницы. Воспоминания, мысли… Вторая часть — век двадцатый: актеры и актрисы, писатели и поэты, философы. Вот князь Евгений Трубецкой, вот Дмитрий Мережковский, а вот Бунин, Блок, Ходасевич (стихотворение, посвященное его кормилице), Анастасия Цветаева. Заканчивается книга воспоминаниями князя Сергея Голицына, умершего в 1989 году — главой из его книги «Записки уцелевшего» «Наша семья в Бучкалах до Германской войны». Завершает сборник приложение: имена и краткие автобиографические справки рассказчиков, начиная с самого Дурылина — писателя, религиозного мыслителя и заштатного священника, совершавшего богослужения у себя дома в Болшеве.
И в заключение — еще несколько слов Сергея Николаевича о роли няни в религиозном воспитании, которое едва ли заменит воскресная школа и факультатив Основы православной культуры:
«Самые великие русские богословы были няни. Только их богословие, несомненно, глубоко, целомудренно в слове и утешительно в деле.
Няня ставила меня перед образом — “Семь спящих отроков” — с всегда горящей, темно-малиновой с белыми пятнышками лампадкой и учила шептать молитву: “Ангел мой хранитель! Сохрани меня и помилуй, дай мне сна и покою и укрепи мои силы”.
Этой молитвы нет ни в каких молитвенниках. Ее сложила сама няня, для нас, детей — сложила тут же, перед иконой. И если б случилось, что я забыл все молитвы, я не забуду этой. Сквозь холод годов, сквозь ложь и муку жизни, сквозь щель бывания протащил я ее, и вот вспоминаю, почти старик. Как все в ней свежо, как просто, как целомудренно-кротко, и сколько любви к тому, для кого она сложена, и сколько прямой веры к Тому, к Кому обращена! О, милое немудрое богословие няни и мамы! Ты одно неопровержимо. Ты одно целишь и прощаешь».
СВЯЩЕННИК КОНСТАНТИН КРАВЦОВ