16.10.2012

Что не читает поколение Вконтакта, и еще 10 вопросов о литературе в школе

Нужны ли современным школьникам уроки литературы? Какие книги дети хотят прочесть? Заставлять ли их читать программные произведения? Что стоит исключить из школьной программы и что — добавить? Как сделать так, чтобы дети не возненавидели литературу?

Главный редактор Правмира Анна Данилова беседует с преподавателем литературы в школе «Интеллектуал», писателем и публицистом Ириной Владимировной Лукьяновой.

Литература для альфа-самцов

— Учитель литературы приходит в старшие классы. У них Вконтакт, киносайты и весна на душе, у Вас томик Достоевского или Шолохова. Вы к ним — о разумном, добром и вечном, они… мягко говоря, не так и рады. Можете описать спектр проблем, который возникает у вас как преподавателя литературы?

— Все же у каждого класса свое лицо.

Бывает так, что подбирается класс такой, что учиться вообще не хочет, не может, не будет, не любит. В одной школе подобрался такой класс, который оказался просто совершенно не работоспособен. Причем съехались разные дети из разных городов, и эта группа сложилась именно таким образом, что в ней стало не модно учиться.

Очень быстро сложилась субкультура стаи — с альфа-самцом, с альфа-самкой, с омегами, с бетами, которые вокруг этих альф вьются — прямо как в учебнике по зоопсихологии! Я в таком чистом виде это никогда и не видела. От этой группы отказались подряд три учителя, их расформировали по другим классам и там уже они смогли учиться. Таких трудных классов сейчас у меня нет, но есть другие проблемы.

Дети очень загружены. Если это хорошие дети в хороших школах, они пашут с утра до вечера, особенно в старших классах. Им просто хочется свободы, хочется немножечко свободного воздуха, им хочется гулять. Я спрашиваю:

— Дети, а что это у меня вчера на литературе было 3 человека из наличного состава?

— Ирина Владимировна, май и погода очень хорошая.

Ну что им на это ответишь? Уныло скажешь, что у меня тут товарищи по программе не пройдена литература 60-х годов XX века? Я понимаю, что 11 класс, который подходит к концу, последний раз в жизни, что больше этого мая у них в жизни не будет, а Солженицына они, может быть, когда-нибудь еще прочитают. Но приходится вызывать их на индивидуальные занятия, на индивидуальные зачеты и всячески их мытарить.

Почему русская литература такая депрессивная

— А не спрашивают, зачем вообще читать?

— Бывает. У некоторых действительно есть проблемы с темой: вообще, зачем читать? Какое отношение вся вот эта дремучая русская литература имеет к нашему сегодняшнему дню?

А в этом году одна девочка прямо в лоб у меня спрашивала: «А почему русская литература такая все депрессивная? почему они все-такие унылые ходят, ноют, плачут, жить не хотят, а только и делают, что борются с какими-то социальными язвами? У нас в русской литературе есть хоть один писатель, у которого были бы нормальные герои, которому нравится жить, хочется жить, которые любят жизнь, нравится их работа, нравится то, что они делают?». Я долго копалась в голове, пока не извлекла оттуда трилогию Гарина-Михайловского. В «Инженерах» есть этот азарт позитивного делания, созидательного труда.

Почему все время про смерть? Есть и такая проблема: в детях пытаются пробуждать чувствительность пинками и кулаками. А есть дети, которым нельзя читать «Белый Бим, черное ухо», потому что это наносит им тяжелую психическую травму. В том состоянии, в котором находятся эти дети, когда они всех жалеют и еще не научились переживать чужое горе так, чтобы это не оставило глубокого следа. Дети, которым нельзя смотреть какие-то фильмы, которых нельзя водить строем на «Иди и смотри». Таких детей гораздо больше, чем принято считать. А пробить вот эту психологическую защиту ребенка гораздо легче, чем кажется.

Несчастный ребенок сначала читает про то, как Герасим утопил свою Му-Му, а потом читает про то, как в дурном обществе умерла хорошенькая, маленькая девочка и с этим ничего нельзя сделать, и про то как вообще эти несчастные люди страдают, сходят с ума, говорит: «Я не хочу это читать, я не буду, мне это не нравится, мне от этого плохо, я не хочу учить наизусть „Вечерний звон“». Есть дети, не пережившие еще, не справившиеся со страхом смерти. Учитель литературы не должен вламываться вот в эти тонкие материи с принудительным каким-то требованием, чтобы все встали и произнесли вслух от себя лично, что им «лежать и мне в земле сырой». Очень индивидуально, очень внимательно надо…

— Но ведь зарубежная литература еще мрачнее, в разы…

— Иногда имеет смысл просто перетасовать стихотворения. При тех настроениях, с которыми у меня дети сидят на уроке на исходе зимы — весеннее полудурье, крайне тяжелое — вбрасывать им туда еще «Ночь, улица, фонарь, аптека…» — преступление. Вместо этого надо давать совсем другое — «Узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!».

Мы с моим 10-ым классом, когда проходили «Войну и мир» и читали про смерть князя Андрея, говорили, как это важно — иметь образ такого вот светлого и счастливого ухода. Ведь герой уходит из жизни совершенно счастливый, лучезарный, абсолютно примиренный с жизнью. Князь Андрей умирает и весь светится. А такого в русской литературе, вообще, очень мало. Всякое в жизни бывает: у нас всех будут умирать близкие, и сами мы, в конце концов, умрем. Важно помнить о том, что умирание может быть не только беспросветным кошмаром, но и вот таким закатным светом… Когда мы об этом говорили с 10-ым классом нынешним, мне показалось, что они слушают.

Мой муж (писатель Д.Быков — прим.ред), как-то сказал, что русская литература, да и вообще литература, должна быть как аптечка, к которой обращаешься в плохую минуту. Или в хорошую, счастливую минуту. И в аптечке всегда лежит какая-то штука, которая специально предназначена для тебя именно сейчас. Так и я пытаюсь со своими школьниками искать в литературе вещи, совершенно им созвучные, нам обязательно надо знать, что кто-то уже это думал, чувствовал и нашел свой ответ.

Психолог Екатерины Мурашовой в одной колонке рассказывает, как к ней пришла мама ребенка, погибшего под машиной. Женщина была совершенно безутешна, ждала другого ребенка и не была готова к его появлению. И Мурашова ей вдруг цитирует Жуковского

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сoпутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: «их нет»;
Но с благодарностию: «были»

Это пример такого стихотворения, которое надо знать наизусть и помнить, потому что оно срабатывает в момент, когда ты этого даже сам не ожидаешь. Поистине первая психологическая помощь.

— Есть еще аргументы помимо аптечки?

— Нынешние старшеклассники — прагматики в значительной степени. Среди них есть люди, которые способны подойти на перемене и обсудить раннего Маяковского, Хмелева. Но есть, конечно, и такие, кто считает, что это все им не надо, разве что для того, чтобы у них не было лишних проблем с аттестацией. Ходят на урок исключительно за этим и не особенно это скрывают.

ворить о поэзии, но готовы говорить, например о Булгакове. А все, что говорится о русской поэзии Серебряного века, просто пролетает у них мимо ушей. Почему? Просто есть дети, не настроенные на поэзию, но зато тот же Булгаков в них что-то такое очень важное задевает.

В прошлом году я была в классе «новичком» — просто вломилась с января, когда предыдущий учитель ушел в декрет. И мне было довольно трудно, потому что учитель, который работал в классе до меня, был блестящим — надо было держать планку.

Я ориентировала детей на то, что русская литература — это не только психологическая аптечка, она еще дает огромное количество совершенно актуальных сведений о стране и обществе, в котором мы живем. Потому что куда ни ступи, то в Герцена попадешь, то в Салтыкова-Щедрина.

— Вспоминается, как Чулпан Хаматова на одном статусном Президентском мероприятии, после В.В. Путина и Ю. Башмета прочитала отрывок:

«Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье…

Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился.

Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами.

Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания…

И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз.

Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других» А. П. Чехов. И как все были поражены смелостью и дерзостью и как современно звучали эти слова, и в каком напряжении были все до того, как Чулпан не навала имени автора.

— Действительно, дети, которые вырастают на несколько упрощенных моделях, конструируют их сами или берут из интернета, вычитывают в западных книжках. И со временем у тех, у кого нет опыта погружения в русскую иррациональную реальность, настигает когнитивный диссонанс.

Почему оно не работает так, как надо? Почему в России из всех законов работает один закон — Мерфи?

В этом смысле русскую литературу рано сбрасывать с корабля современности. Она дает картину русского мира.

Уже несколько лет я пишу для журнала «Русский Мир» биографические очерки о писателях. И когда начинаешь в эти биографии вчитываться, то у каждого непременно обнаруживается что-нибудь остросовременное, созвучное со временем — даже если писатель описывает давно отгремевшие, никому не интересные, кроме историков литературы, скандалы. Потому что набор проблем, с которыми в России сталкивается мыслящий человек, по-моему, века с XVII изменился очень мало.

История ходит кругами, повторяется, — ясно. К примеру, определенные моменты царствования Николая I как две капли воды похожи на последние годы правления Сталина. Настолько удивительно сходство в общественной атмосфере! Сходство в том, как вели себя люди, какие возможности для творчества и самореализации остались, на какие компромиссы с собой и совестью гражданам приходилось идти, чтобы выжить, во что превратилась общественная жизнь, во что превратилась журнально-газетная публицистика, литература и как все с этим справлялись. Вариант сталинский, конечно, пострашнее будет, чем николаевский, хотя «декабрьским пахнуло террором на людей, переживших террор»…

И вот, когда ты уже видел что-то в истории литературы — раз, другой, то, по крайней мере, у тебя есть ушки на макушке и некоторая боевая готовность это встретить, когда случится в третий раз.

О, если бы нас не заставляли читать в школе!

— Часто говорят, что в 13–14 лет ребенку не понять Достоевского и Чехова, часто слышишь удивление от взрослых — надо же, сел перечитывать «Капитанскую дочку» — это нельзя читать в школе — это только сейчас можно понять!!!

— Но лет в 25–30 человек не будет знать, где все это взять. Кстати, не со всей русской литературой так — «Капитанская дочка» у моего 8-го класса очень хорошо пошла. Я даже не ожидала, что они так живо откликнутся, что им это будет действительно интересно, что они книгу воспримут не как скучную дидактику про «береги честь смолоду», а начнут живое обсуждение живых людей и живых героев.

Не всегда так получается, есть произведения, которые ну совсем никак не идут. Скажем, у моего 10-го класса в этом году «Война и мир» шла гораздо хуже, чем «Преступление и наказание»…

- То есть бывают такие несовпадения — читатель с писателем?

— У нас с Достоевским вообще есть некоторое взаимонепонимание. То ли он меня не любит, то ли… Хотя не скажу, что я его не люблю, потому что есть вещи, которые я читаю и перечитываю: «Записки из-под пули», «Село Степанчиково и его обитатели». Но «Бесы», например, страшно сопротивляются, я просто вынуждена заставлять себя прорубаться через этот текст — чувствую себя ледоколом «Красин». Не знаю, почему.

У каждого есть писатели, с которыми происходит индивидуальное несовпадение. Шолохов у меня, например, из числа нелюбимых. А с Некрасовым мы не сильно дружили, пока я Чуковского не начиталась. Чуковский меня с Некрасовым не то чтобы примирил, но подружил, во всяком случае. Так что мне стало после него понятно, как Некрасова давать в школе так, чтобы детей не тошнило, как меня от него в школе тошнило.

Заставлять?

— Не возникает такой ситуации, что у ребенка не сошлось что то, начало тошнить в школе от Некрасова, и больше он к нему никогда не вернется?

— Возвращаются…

Я в этом смысле привилегированный учитель, потому что мне очень повезло работать в очень хороших школах — физмат школе при Новосибирском университете, в новосибирской православной гимназии имени Серафима Саровского, сейчас работаю в «Интеллектуале», который в десятке лучших школ Москвы. Ко мне, действительно, приходят уже читающие, уже культурные, уже мотивированные дети из хороших семей. Это не значит, что у них нет проблем с литературой. Есть дети, которые начинают читать очень поздно.

— Это распространенная проблема?

— Всякого рода проблемы с обучением, если мы говорим о детях с нормальным интеллектом, которые приходят в первый класс школы — примерно пятая часть причин нелюбви к чтению. Т. е. процентов двадцать, а может быть, больше.

Бывают дети, которые не читают, потому что не могут сосредоточиться — но не потому, что у них дефицит внимания, а потому что на них кричит «злая училка». А ребенок тревожный — он сидит и дрожит. Или, может быть, потому, что у него дома папа с мамой разводится и он ни о чем больше думать не может.

Я бы не торопилась записывать детей в нечитающие, потому что бывает так, что щелкнуло что-то — и он зачитал, например. Это может «щелкнуть» в любом возрасте, на любой книге. Это строго индивидуально. Но задача папы с мамой — показать ребенку, что чтение — это удовольствие, причем очень большое удовольствие. От родителей — больше ни от кого эта ситуация не зависит. Не читает сам — аудиокниги можно покупать.

— Да, а как вы к аудиокнигам относитесь?

— Я визуал. Я вообще ничего не понимаю на слух, поэтому плохо отношусь к аудиокнигам. Чужой голос, чужая навязанная интонация мне мешают, я начинаю беситься, внутренне возражаю каждой фразе.

А есть люди, которым это нравится. Когда мы учим чтению, удовольствие должно бежать впереди труда. Иначе никакой мотивации не будет и никакого чтения не будет. Удовольствие, желание понимать, желание познавать — т. е. чтение должно быть сначала легким и приносящим удовольствие, а потом уже трудом и пространством для роста.

— Принято говорить, что мы перестали читать, с другой стороны, темпы продаж электронных читалок говорят о том, что люди читать стали даже больше — как вы видите ситуацию?

Тут еще дело вот в чем — люди не перестали читать, а просто изменились способы подачи материала, даже по сравнению с нашим детством. Когда я писала о Чуковском, там описывался эпизод, как дети писали письма первому Съезду Союза писателей и заказывали, что они хотят прочитать. Дети хотели всё. Просили рассказать про экспедицию водолазов; про то, как построить кроличий домик; про то, будут ли полеты на Марс; что происходит на других планетах; как живут дети в других государствах.

Причем книга, которую требовали дети, была востребована еще и взрослыми, потому что взрослые, которые только что прошли ликвидацию неграмотности и которым было трудно читать взрослые тексты — пользовались вот этой детской литературой. Кроме того, книги были напечатаны большими буквами, и папа и мама, которые не имели очков, с удовольствием читали большие детские буквы.

Когда еще не было даже радиофикации, книга была ведущим способом получения информации о мире. Книга, журнал, потом радио, потом подключилось телевидение. Дети, о которых я говорю, которые строчили письма Союзу писателей, испытывали страшенный информационный голод. Им неоткуда было взять информацию, они хотели все знать, они эти книги тянули, прямо как вампиры книжные — больше-больше-больше.

Нынешние дети находятся в совершенно другом положении — у них не информационный голод, а информационное пресыщение. Они куда ни пойдут, информация на них прыгает без спроса. Им приходится ее жестко отсекать. Мы с вами делаем то же самое, мы с вами книг сейчас читаем значительно меньше, чем наши родители в том же возрасте. Зато мы читаем неизмеримо больше букв. Мы то и дело что-нибудь читаем, нам приходится отсекать информационные потоки, жестко чистить свою френдленту, перебирать свое «избранное», перенастраивать свои RSS-каналы и т. д.

Точно так же у детей есть какие-то приоритеты, и они далеко не всегда в области художественной литературы. Наше дело показать им, что вот этот поток информации, который они пытаются отсечь, для них абсолютно актуален.

Что читает поколение Вконтакта?

— Наблюдая свой собственный уровень интернет-зависимости, я в какой-то степени с пониманием смотрю на школьников, с которыми общаюсь в студии: они не вылезают из «ВКонтакте». Сидят с постоянно включенным компьютером. Здесь уже не остается никакого места для книги.

— Я бы не стала это так однозначно осуждать, потому что я очень хорошо помню свое детство, когда книга утоляла не только потребность в познании, но была еще способом справиться со своим одиночеством.

Когда тебя не принимают сверстники, когда ты один по каким-то причинам, ты лишен очень большой части мира и абсолютно необходимых тебе вещей. 14–15 лет, ну, и вообще подростковый возраст — это время, когда человеку положена бурная социализация, когда он опробует свое место в мире и свои отношения с миром, моделируя их на основе своих отношений со сверстниками.

Когда у подростка этого опыта нет или этот опыт не складывается, получаются самые разные «закидоны». Вплоть до суициидальных попыток. Потому что когда тебя не принимают сверстники и при этом не принимают взрослые, складывается ощущение, что весь мир против, что ты в этом мире абсолютно лишний.

Чтение у книжных мальчиков и девочек в нашем возрасте в значительной степени было своего рода бессознательной психотерапией, помогающей справиться с отвержением мира. Книга была лекарством.

У сегодняшних детей нет осознания, что книга — это лекарство. Может быть, еще и потому, что у них в этом месте «не болит». У них нет этого жесткого травматического опыта, который был у большой части моего поколения. Конечно, так или иначе и они получают этот опыт, но за счет того же всеми проклятого интернета есть гораздо больше возможностей встретить себе подобных.

Я — человек дикий, замкнутый, социофобный, у меня очень мало знакомых, с которыми я сохранила связи из реала, за исключением нескольких университетских подруг. Но у меня очень большой, плотный и хороший круг знакомых, с которыми мы сдружились через интернет, через разнообразные форумы, социальные сети. Удивительно хороший, удобный инструмент для поиска себе подобных в мире.

И когда родители шпыняют детей, что они сидят все время в интернете, я не на все сто процентов с ними согласна. В интернете очень много чем можно заниматься. В интернете можно Антония Сурожского читать! В интернете можно утешать подругу, которую бросил любимый, и это драма вполне достойная того, чтобы на это потратить два часа жизни, которые иначе были бы отданы алгебре (смеется). Ну, понятно, что родители считают, что алгебра безусловно важнее в данном случае, но мне кажется иногда, что выудить свою подругу с того света — это тоже не самое плохое времяпрепровождение. И даже если не выудить с того света, а просто высморкать ей сопли и утереть ей слезы, это не менее достойное занятие.

— С другой стороны, у нас не было всех этих социальных сетей, но мы часами трепались по телефону.

— Да, да!

Когда у меня дочь вошла в подростковый возраст, еще был модемный интернет, который занимал телефон, а у детей еще не было развлечения в виде «ВКонтакте». Боже, какие были драмы, когда мне надо отправлять текст по работе, а барышня висит на телефоне третий час…

— Пытаюсь сейчас вспомнить, о чем были эти телефонные беседы. Абсолютно ни о чем!

— Это не ни о чем — это форма социализации. Дети учатся жить в мире, учатся находить в этом мире свое место, определяются с самоидентификацией. Они занимаются тем, что им положено по возрасту, они занимаются своей ведущей деятельностью. А мы, взрослые, пытаемся им сказать, что не это у них ведущая деятельность — что они на самом деле должны алгебру подтянуть.

Что не читать из школьной программы?

— Что бы вы хотели бы исключить из школьной программы, а считаете нужным в нее добавить?

— Литература — совершенно не вмещается ни в какие рамки, поэтому так трудно писать все эти программы и поурочные планы. Бывает так, что на уроке прямо видишь, что вот это вот — не надо, а вот это — надо.

Например, я со своим шестым классом сейчас пытаюсь идти строго по программе и вижу, что нет, им не интересно, что это все просто очень хорошие, нужные, правильные произведения, но им будет скучно на таких уроках… И что если я буду вести несколько уроков исключительно по былинам, то у меня дети сдохнут со скуки, хотя былины сами по себе — это прекрасно.

Надо учеников как-то развлекать: то ли самим писать былину, то ли иначе как-то. К примеру, я непременно постараюсь дать своим ученикам урок на тему «Что читали в Древней Руси?» Принесу распечатки сканов Евангелия, чтобы они хоть это все в руках подержали, посмотрели, как это написано.

Обязательно будет урок по древним Бестиариям — свою страничку в Бестиарии я непременно попрошу каждого нарисовать, напечатать. Потом книжечку сошьем, может быть.

Иногда приходится давать текст через сопротивление материала и сопротивление класса. Так я с десятым классом проходила «Кому на Руси жить хорошо?». Эту книгу пришлось уравновешивать некрасовской юмористической поэзией, любовной лирикой — тем, что обычно в школе не проходят. Не превращать Некрасова исключительно в злобного певца народного горя мне не хотелось, я пыталась обратить внимание детей на то, какой он все-таки великий поэт.

Но есть вещи, которые мне не удаются. Вот, например, мне не удается Шолохов. Честно, откровенно — не нашла еще способа, как давать «Тихий Дон» в одиннадцатом классе. Может, потому что сама не очень люблю Шолохова, казачество, батальные сцены…

— Сейчас популярна тема списков обязательного внеклассного чтения…

— Я часто беседую со всякими хорошими людьми и слышу, что, например, один коллега вдруг говорит: «А я до сих пор не читал Замятина „Мы“», другой: «Боже мой, мне пятьдесят лет, а я до сих пор не читал «Братьев Карамазовых», или «Я преподаю литературу, а сам не читал Мольера». Но ведь это прекрасно, что вы не читали — нам всем есть, куда развиваться, нам есть, куда двигаться, нам есть, о чем думать. И мы себе не испортили первое впечатление об этих вещах где-то в раннем детстве преждевременным чтением, и можем сейчас составить о них взрослое зрелое впечатление.

— Я помню, как в одной книжке мне в свое время встретилось, «счастливые вы дети, вы еще не читали, у вас все еще впереди».

— Да, я еще очень много не читала и мне это ужасно интересно. И по мере того, как я преподаю литературу и пишу свои очерки о писателях, я довольно много любопытного для себя открываю.

Недавно вот писала, например, про Случевского, которого читала в ранней юности и совершенно с тех пор забыла. А тут его вдруг пришлось перечитать полностью фактически от и до. И оказалось, что это потрясающая совершенно фигура — человек, который всю жизнь был сосредоточен на смерти и с ранней юности до глубокой старости писал практически только о ней… в самых разных ее вариантах.

О собственной смерти, о чужой смерти, о загробной жизни, о вечности, об умирании. Полная энциклопедия танатологии! Поразительный совершенно автор, в силу разных причин абсолютно забытый, не попавший ни в школу, ни в историю русской литературы, которая преподается в вузах. А там напряженнейшая глубина мыслей и чувств.

Вот так со временем на важные для себя вещи буквально натыкаешься, открываешь их для себя.

Если у ребенка проблемы…

— Оказывается, что дети читают, дети хорошие, у детей есть некоторые проблемы, но, получается, что это форма социализации.

— Как я сказала, я везучий человек, который работает с интересными, умными, читающими детьми. Но беда в том, что все больше и больше детей, которым не так повезло, как мне и моим ученикам. А беда с учителями еще в том, что все готовы работать с хорошими, и никто не хочет работать с плохими. Это ужасно трудно, и даже когда ты работаешь в хорошей школе, тебя ученики постоянно ставят в тупик.

У меня, например, был замечательный мальчик, совершенно расторможенный: гитарист, певец, художник — все, что угодно. Ни минуты не мог усидеть на месте, все время качался на стуле. Когда он что-то слушал в наушниках, он заплетал наушники в косичку, а когда их надо было надеть на голову, он бил все время об стенку: бам-бам, бам-бам. И вот весь урок у меня проходит под это бам, бам, бам, бам. А выгнать его за дверь я не имею права. Но и в классе я ничего не могу с ним сделать, потому что он физически расторможен. Мне тогда было 24 года, я не знала, как быть. Я сейчас умная, я перелопатила кучу психологической, психиатрической и педагогической литературы. Я по крайней мере знаю, что это такое, с чем это едят и чем его можно занять на уроке.

— И чем его можно занять на уроке?

— Ему можно дать индивидуальное задание. Его можно отправить куда-то с поручением, при условии, что в школе на этажах есть взрослые, что школа охраняется, что он «не уйдет в пампасы». Но это возможно, когда классе у тебя сидит двенадцать или пятнадцать человек. А когда их тридцать, а из них восемь такие… Начинается дезорганизация.

У нас, к сожалению, настолько стараются сделать школу эффективной, что сам учебный процесс становится максимально неэффективным. Потому что в большинстве случаев основная учительская энергия и основное учительское время уходят не на преподавание предмета и не на работу с учениками, а на поддержание тишины, порядка, покоя и вообще хотя бы просто обстановки, при которой ты можешь говорить.

У меня маленький класс и спокойные дети, но к шестому уроку я уже теряю голос. Поэтому мне приходится строить с детьми какие-то договоренности: к примеру, что на уроке я говорю одна, а если вы хотите говорить одновременно со мной, вы или поднимаете руку, или выходите за дверь. Если заговорили одновременно со мной — получаете дополнительно задание. Теория «желтой» карточки.

Был один случай, когда дети у меня до того шумели на уроке, что я им просто сунула латинскую басню и сказала: «Переводите. Если вы болтаете — значит вам скучно, раз вам скучно — значит нужно дополнительное задание: сидите, переводите на русский язык латинскую басню без словаря, а потом ищите русский аналог». Дети посидели, помучились, перевели, аналог с моей помощью нашли, получили по пятерке и ушли домой.

Но, повторюсь, я говорю в основном, конечно, о детях, с которыми много работали родители, которым много внимания уделяли, которым много читали и привили привычку к чтению. Большинство учителей находятся не в таком счастливом положении, как я, большинство учителей действительно вынуждены разговаривать с детьми, с которыми нельзя говорить о взрослом и о тонких материях, с которыми надо упрощать, придумывать, заинтересовывать, вносить элементы цирка, спрямлять тонкие, деликатные вопросы. Кому-то это удается, кому-то не удается. Более того, то, что удалось одному учителю за два года, другой учитель может испортить за две недели.

Очень много случаев знаю, когда ребенка сложного, трудного, с какими-то проблемами, со склонностью к каким-то асоциальным проявлениям, с тяжелой семьей — учитель и школьный психолог нежно, мягко и бережно несут через всю «началку» и доносят до того, что он заканчивает ее с тройками по русскому языку и по чтению. Но при этом он любит читать, заведует «живым уголком», играет хулиганов в школьных постановках. Значит, немножко социализируется.

А в пятом классе он вдруг сталкивается с какой-нибудь принципиальной и жесткой «математичкой», которая говорит, что он болван и что болванов она учить не будет — и весь труд идет насмарку практически моментально, потому что ребенок очень быстро чувствует, что ему здесь не рады, что ему здесь не место, что его из этого социума гонят. И он совершенно элементарным образом начинает искать, где его будут принимать.

Тут жуткий и огромный комплекс индивидуальных проблем. Но хороший учитель, влюбленный в литературу, очень много может сделать. Стать той ниточкой, которая человека привязывает к миру. Я очень часто цитирую в своих статьях одно американское исследование. Женщина-психолог работала на Гаити со сложными детьми и искала, в каких случаях исход взросления получается просоциальный, а в каких случаях — антисоциальный, и что на это влияет.

Тики, тревожность, агрессивность, аутичность, неврозы, гиперактивность — огромный спектр проблем.

Интересно, что со всей этой комбинацией одни дети вырастают хорошими работниками, отцами и матерями, совершенно социализированными, а другие уходят в преступность, наркотики, спиваются. Гаити — настолько асоциальное государство, что там надо действительно прилагать большие усилия, чтобы спасти ребенка.

И оказалось, что ведущий фактор, который позволяет ребенку остаться в обществе — это наличие одного понимающего и поддерживающего взрослого. Вот и все, больше ничего не надо. Чтобы у человека был один взрослый, который его любит, принимает и поддерживает. И очень часто бывает, что таким взрослым становится учитель или бабушка, которая ничего не умеет, темная, деревенская старушка, но ее ребенок любит, ради нее не делает дурные вещи, которые мог бы сделать.

pravmir.ru