21.07.2020

Валентин Курбатов: «Имей мужество катить свой камень вверх»

Валентин Яковлевич Курбатов награжден Государственной премией в области культуры. Так уж случилось, что в прошлом году этой награды удостоился и я. На мой взгляд, эта последовательность не совсем справедлива, потому что я-то как раз считаю его своим учителем. Мы с ним знакомы больше двадцати лет. Он разносторонне одаренный человек: литературный критик, искусствовед, писатель, мемуарист…

Автор двадцати книг, среди которых прекрасные работы о Михаиле Пришвине, Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, художнике Юрии Селиверстове, воссоздателе пушкинского музея-заповедника в Михайловском Семене Гейченко… Но есть у него и еще один талант, которым я всегда восхищался. Он удивительный собеседник! Он умеет говорить о важных вещах с неподражаемым юмором и иронией, но при этом никогда не занижая высокое. И еще, подобно Чуковскому, он много лет собирает «Подорожник» — сборник автографов людей искусства и литературы.

Об этом и другом мы с ним и поговорили… Вернее, так: он говорил, а я слушал, получая истинное наслаждение…

Михайловское и Ясная

Валентин Яковлевич, поздравляю с заслуженной наградой! Мы с вами знакомы давно, и место, которое нас познакомило, — Ясная Поляна, где мы встречаемся каждый год в день рождения Толстого. А еще вы постоянно бываете у Пушкина, в Михайловском. Что для вас значат эти места?

Валентин Курбатов: Спросите у первого встречного: поэт? Он автоматически ответит: Пушкин. А спроси: писатель? Так же автоматически — Толстой.

Поэзия — дело юности, а проза — опора взрослых и преклонных лет. Пушкин был жалован мне сразу вместе с Псковом, с великим кудесником, хранителем и домовым — Семеном Степановичем Гейченко, учившим каждого быть современником Пушкина, его сверстником в озорстве и сопечальником в горе, умеющим чувствовать живой пушкинский ген в своем духовном составе. Уже и самому трудно поверить, что я был участником пятидесяти Пушкинских Праздников поэзии (и не один раз в качестве ведущего на Поляне, в научно-культурном центре и Псковском театре), так что если набить меня соломой и поставить в центре Пушкинской поляны — это будет хорошая инсталляция, а если еще к радости детей пришить на пузо пуговицу, чтобы они могли нажали на нее, я еще мог говорить голосами Ираклия Андроникова или Михаила Дудина, Кайсына Кулиева или Карло Каладзе, Рыгора Бородулина или Мыколы Бажана, потому что тогда мы были еще одним народом.

А Ясная явилась в судьбе в час, когда распался Союз, пошли делиться писательские союзы, и Лев Николаевич позвал нас, чтобы устыдить и напомнить о собирательной роли русского слова. И сейчас, когда смотрю накопившиеся за четверть века «Яснополянские сборники», я опять слышу по-прежнему живые голоса Дмитрия Балашова и Владимира Маканина, Валентина Распутина и Леонида Бородина, Льва Аннинского и Гранта Матевосяна, которые естественно и живо соседствуют с теми, кто и сейчас каждую осень съезжается в Ясную, как птицы к родным гнездовьям.

Это хорошая лаборатория и школа ответственности и любви. Наверное, они, Михайловское и Ясная, и были тем государством, которое наградило нас с вами, Павел Валерьевич, своей высшей премией, так что уж теперь только держись и соответствуй.

С чего начинается критик

Вопрос, который меня лично глубоко интересует. Как становятся критиками? Вы родились в Куйбышевской области в семье путевых рабочих. В молодости сменили несколько профессий: столяр, грузчик, типографский наборщик. Служили во флоте. Что вас привело в литературу? Родители, школа? Первые книги?

Валентин Курбатов: Ведь и правда была же, наверное, первая книжка и с чего-то же я начинался как читатель, раз дочитался до литературного критика? И вспомнил! Выучился читать рано, по псалтыри — единственной книге раскулаченного дедушки, в землянке, где мы жили с мамой и братом до 1946 года. Так что в школе потом сначала растерялся перед букварем без «еров» и «ятей». Ну и читал потом в школе в деревне и уже на Урале в Чусовом, куда мы с 1947 года переехали к отцу. Вот первая-то книжка, как именно книжка, как «чтение», вспомнилась сейчас случайно. Она называлась «Далеко ли до Сайгатки». Наверно, это было классе в пятом, а то и шестом, когда я рискнул записаться в городскую библиотеку. Помню только обложку, на которой по проселочной дороге шла девочка с каким-то предметом под мышкой. Поди именно из-за девочки и взял. Ни содержания, ни автора не помню. Только ощущение света и счастья от чтения. Сейчас вот заглянул в интернет и сразу увидел эту обложку и узнал автора — Антонина Перфильева. Прочитал первые страницы и тотчас вспомнил то ощущение счастья.

Потом были гайдаровские «РВС» и «Голубая чашка» и «Чук и Гек» — такие же чистые и сразу свои. И опять об этом не думалось, а просто жилось в одно сердце. Как там у Тани Лариной «Пришла пора — она влюбилась». Вот и тут все книги словно только меня и дожидались. И волновала сердце горьковская «Мальва», и счастливо ужасала тургеневская «Клара Милич».

Встреча с Астафьевым

За два года до того, как вы переехали в поселок Чусовой, туда же после демобилизации с фронта приехал Виктор Петрович Астафьев. Впоследствии вас свяжет с ним крепкая дружба. Но тогда вы были еще школьником. Вы знали, что в Чусовом живет такой писатель?

Валентин Курбатов: Официально писатель в Чусовом был один — Иван Реутов. Я знал это по газете «Чусовской рабочий», где нет-нет и печатались его рассказы и стояло «писатель», что заставляло читать уважительнее, хотя ничего из прочитанного у него не помню. И самого «писателя» не видел, и проверить «впечатление» не мог.

Но однажды в школе нас собрали на встречу с Виктором Астафьевым. Только засмеяться. Вот как писал об этой нашей «встрече» сам Виктор Петрович, когда мне уж было шестьдесят. «Он был учащимся старших классов чусовской школы № 9, когда я уже стал ходить «в писателях» (улыбнусь в скобках, потом он всегда ставил ударение иронически «в писателЯх». — В. К). Однажды я выступал в этой девятой школе. Стол на сцене, покрытый красной скатертью-материей, цветы в вазочке, пионеры салютуют, приветствуя писателя, хвалят, и мне это очень даже по сердцу, нравится носить такое редкостное звание… Но что такое? Среди благоговейной тишины и робкого доверительного почтения смешки в задних рядах, шушуканье, гримасы, шевеления и прочие неудовольствия. Это старшеклассники демонстрируют пренебрежение и презрение к местному творцу, уж кто как, но они ведают, что своем отечестве, тем более чумазом, дымом и сажей покрытом городишке, пророка нет и никогда не будет. Среди этих воинствующих в силу их возможностей недоброжелателей, узнал я, впоследствии присутствовал и будущий критик Курбатов».

Впрочем, узнал об этом Виктор Петрович из моей первой книжки о нем, где я вспоминал: «Писателя мы знали, он жил за школой на Партизанской улице и рыбачил с нами на Усьве. На трибуне этот худой мужик был такой же, как на реке. О писателях у нас было другое представление. «Оторваться» было нельзя, выходы были перекрыты учителями — мы сели сзади и спокойно прозубоскалили этот лишний «урок», не услышав из выступления ни слова».

Вот вам и первое «знакомство».

Флотская библиотека

Расскажите о своей службе во флоте. Сегодня многие молодые люди считают службу в армии даром потраченным временем и стараются от нее уклониться.

Валентин Курбатов: Как не сказать флоту похвальное слово! За четыре года флот научил меня профессии радиотелеграфиста, наборщика корабельной типографии, а в полтора последних года и корабельного библиотекаря, и уж вот тут я почита-а-ал! Прежде всего, жарко тогда обсуждаемых экзистенциалистов, камюсовскую «Чуму» и сартровскую «Тошноту». Но они еще не издавались у нас, и пришлось выучиться польскому и купить эти книжки в Мурманске, где был магазин с «чужими» книгами, потому что порт был международный. «Тошнота» научила меня в подражание герою писать дневник. А уж камюсовский «Миф о Сизифе» и вовсе вооружил — имей мужество катить камень вверх, зная, что он тотчас скатится с вершины и надо будет начинать сначала и без отчаяния, потому что это и есть жизнь. Как было после этого не служить?

Экзистенциалисты талдычили о Марселе Прусте, о его «утраченном времени», как о предшественнике. И — вот чудо! В «моей» библиотеке, наверно, из-за предисловий Луначарского, было целых две книжки — «В сторону Свана» и «Под сенью девушек в цвету». Пусть простит меня Северный флот — я при демобилизации утащил их с собой. Теперь бы снять их «на карточку», но в житейских скитаниях я давно растерял прежде любимые книги.

Побег из Чусового

Что заставило вас уехать из Чусового и как вы оказались во Пскове?

Валентин Курбатов: Действительно, а чего в Чусовом-то не сиделось? Все будто само собой летело и делалось. А теперь обернешься и опять увидишь, что они же, они — книжки — гнали. Не усидишь дома после «Двух капитанов» Вениамина Каверина. Да ведь и зря, что ли, читал в журнале «Юность» «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова, где комсомольские стройки, и надо было быть «махровым мещанином», чтобы не лететь туда, где «в веселом грохоте, в огнях и звонах… мечта прекрасная, еще неясная» звала вперед. Неясность мечты скажется потом на самом авторе, который через несколько лет сбежит в Лондон и пошатнет энтузиазм читателя. Но пока-то, пока…

Да и аксеновский «Звездный билет» туда же: кто ты? зачем живешь, «еще не успеешь родиться, а за тебя уже все решено… К черту! Лучше быть бродягой и терпеть неудачи, чем всю жизнь быть мальчиком, выполняющим чужие решения».

Кажется, у самого времени тогда было, как у всех нас, шило в одном месте — не усидеть. Вот и дернул к друзьям по флоту в Питер, у одного из которых молодая жена работала в Питерском ТЮЗе и играла в аксеновских «Коллегах». В «Коллегах»! (Сверстники поймут восклицательный знак.) Но у друзей за четыре года службы оказалась своя разорванная жизнь, которую надо было связывать наново без моих проблем.

И тут я вспомнил мальчика, который записался в «мою» библиотеку перед самой моей демобилизацией. Мальчик все твердил о своей бабушке, которая осталась одна (о судьбе родителей не помню), и ему страшно, как она там одна, и «вот если бы…». Я вспомнил это «если бы», и бабушка уже встречала меня на псковском вокзале. Поселился у нее на Запсковье в соседстве с Гремячей башней. В первые дни оглядывался, лепил из пластилина Бетховена, подражая Бурделю, чтобы как-то украсить свою пустынную комнатку, читал утащенного с флота Пруста и с тоской думал, где искать работу. А уже через три дня был корректором районной газеты «Ленинская искра» с зарплатой в 50 рублей в месяц, из которых 25 надо было отдавать бабушке. А я был щеголь — «болонью» надо было покупать в соответствии с веком, нейлоновую рубашку и курить трубку, как герои Хэма. Пришлось умерить свои интеллектуальные корректорские притязания и пойти в грузчики на чулочную фабрику уже за 75 рублей. И от бабушки надо уходить. Она каждый вечер в одних и тех же словах рассказывала, что в 1922 году, учась в гимназии, видела Ленина. Владимир Ильич «достал меня», если пользоваться сленгом ребят из «Звездного билета». Я пошел скитаться по съемным квартирам, по вечерам гуляя с начальником планового отдела фабрики. Читал ей с мастерством провалившегося в Щуку артиста пушкинское: «В те дни, когда в садах лицея я безмятежно расцветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…», — подчеркивая иронической интонацией, что я тоже предпочитал скабрезного Апулея патетическому Цицерону.

Вспомнив проваленную Щуку, повадился в Псковский театр и стал писать рецензии, подписываясь, когда спектакли были «молодые» (а они в 60-е все были «молодые»), «Комсомолец Курбатов» — у нас не забалуешься! И вот чудо — их печатали. Как же — «голос народа»! А потом отважный редактор «Молодого ленинца», узнав, что я еще и по-польски мерекаю (а он любил этот язык и читал на нем), взял да и взял меня в этот «Ленинец». Без образования — в отдел пропаганды!

И примкнувший к ним Шепилов

Вы помните «оттепель»? Что для вас значило это время?

Валентин Курбатов: Что было «оттепельного» для меня, когда я съежился, увидев в «Правде» эти слова о «культе». Не сам, поди, а по чьим-то взрослым разговорам. Телевидения не было (я впервые увидел его на флоте), радио помалкивало (потом я узнаю, что доклад-то Хрущева и был напечатан лишь в 1989 году). В день смерти Сталина я вернулся из школы (уроки отменили) и, зарывшись в старые пальто и плащи на вешалке в коридоре, плакал от ужаса, потому что из-под двери холодом по ногам вытекала траурная музыка…

Потом потихоньку все стало заживать, и уже застревали в памяти частушки «Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». Но время как будто как жило, так и жило (у подростков другое летосчисление). Беспокойно было только оттого, что прошла, как мы слышали, амнистия и, видно, первыми из тюрем выпустили уголовников (с политическими-то еще разбирайся!), и только и было слышно в очередях — там зарезали, там ограбили. Ну, да ведь и край-то родной, уральский, в лагерях да тюрьмах, и они тогда как-то естественны.

Наверно, «оттепель» была оттепелью для Ильи Эренбурга, пустившего это слово в оборот, и для тех, кто знал «холод» времени. А в моем малом окружении ни слова о «врагах народа» и «черных воронках». Жили как жили. Лазили с ребятами на крышу Дома молодых специалистов на Ленина (очень было удобно) высматривать первый спутник (радио извещало, в какой час над каким районом страны он будет пролетать), конечно, казалось, что видели: «Вон! Вон!» Радовались полету Гагарина. Я в то время был наборщиком крейсерской типографии и складывал буковка в буковке (набор был ручной) какое-то очередное сообщение о новых успехах нашего корабля, когда радио голосом Левитана известило, что в космосе первый советский человек. Верстатка сама вылетела из рук, буквы брызнули врассыпную. Я метнулся на верхнюю палубу. Там уже растерянно метались другие ребята, не зная, куда деть энтузиазм: корабль шел к Новой Земле, и кругом было одно море, хоть искричись!

А читать — читали бондаревскую «Тишину», еще не зная, что она — «оттепель», аксеновские «Апельсины из Марокко», солженицынский «Один день…» — разные, как сама «оттепель». Это потом мы узнали, что жили при тирании, с зажатым ртом и еще при «наследниках Сталина», которые никак не хотели угомониться. И я вот отважно читал этих «Наследников» с флотской сцены, заслоняясь вырезкой из «Правды».

С этими «наследниками» только улыбнуться. Товарищ Маленков ведь «надавал пинков» не одному Берии, но после ХХ съезда только и было слышно, что Молотов, Каганович, Ворошилов собираются «сбросить Хрущева«. А «примкнувший к ним Шепилов», как потом его будут звать во всех партийных документах, даже блеснул образностью (не зря ведь окончил до войны Институт красной профессуры), сказав, что Хрущев «надел валенки Сталина и начал в них «топать». Кто помнит Никиту Сергеевича, знают, что «топать» он действительно умел. Скоро группу назвали «антипартийной» и разогнали. Пройдет много лет. Однажды я буду вести вечер Виктора Петровича Астафьева в Ленинке. И по окончании ко мне подойдет породистый человек, попросит познакомить с Астафьевым и представится: «Дмитрий Трофимович». А я отзовусь: «Валентин Яковлевич». Он продолжит: «Шепилов». А я добавлю: «Курбатов». Видя мое неразумие, он расшифрует: «Примкнувший к ним». Оба улыбнемся, и я поведу его знакомить с Виктором Петровичем. Об этом я писал в своей книжке «Подорожник» и тут повторю только, что, когда я протянул ему уже заведенную тогда книжку автографов и отвел ему чистую страницу, он улыбнулся: «Нет, уж я в своем жанре», — и подписался прямо под автографом Виктора Петровича. «Примкнул».

Евгений Евтушенко

Самым громким поэтом «оттепели» был Евгений Евтушенко. Мне довелось познакомиться с ним лишь незадолго до его кончины. Две вещи меня в нем поражали: его необычная манера одеваться и невероятная любовь к поэзии. Не только к своим, но и к чужим стихам, которые он знал наизусть «километрами». А каким он был в молодости?

Валентин Курбатов: С Евгением Александровичем мы увиделись однажды у поэтессы Татьяны Михайловны Глушковой, к которой я заглядывал во всякий приезд. Таня тогда чуть смутилась: «Прости, сейчас будет явление. Не удивляйся!» И действительно скоро явился в ослепительном импортном пиджаке (впрочем, он других никогда не носил). Узнав, что я из Пскова, немедленно передал привет Всеволоду Петровичу Смирнову, нашему великому кузнецу и реставратору, к которому он приезжал с Белкой (Беллой Ахмадулиной). И тут же пригласил меня разделить их с Таней обед. Я бессовестно согласился. Во дворе рассеянно оглянулся: «На чем, бишь, я приехал?»  Мы нашли его черную «Волгу», он небрежно сунул ногой под педаль газа рассыпанные по полу червонцы и четвертные («Насорил тут…»), и мы тронулись.

По дороге он завернул в «Березку» (кто знает — поймет!). Купил там копченого угря и кока-колу (вот, значит, когда я попробовал этот «буржуазный» напиток, — осенью 1974 года!). В «Арагви» он пропустил вперед Таню. За нею меня. Опытный швейцар, еще не видя Евгения Александровича, немедленно выставил меня вон — такие лица в «Арагви» не носили. Евгений Александрович подхватил меня, и мы вошли вместе. Тот же швейцар бережно снял с меня плащик и извинительно улыбнулся.

Явился метрдотель: «Евгений Александрович, вам с друзьями будет удобно в нашем маленьком зале». — «Мне бы, признаться, было милее вот здесь, с моими читателями», — сказал Е. А., обводя взглядом большой зал: узнаЮт ли? Видно было — узнавали…

И я не мог наглядеться и наслушаться: «Когда году в 64-м в «Новом мире» вышла подборка Анны Андреевны Ахматовой после долгого перерыва, я позвонил ей: «Анна Андреевна, какое счастье и какой урок нашей поэзии!» Она резко оборвала меня: «Как вы среди литавр и барабанов вашей славы расслушали голос безумной старухи. Полноте! Не утруждайтесь!» И бросила трубку. Как старуха ненавидела меня!»

А через несколько глотков читает свою «Станцию Зима», и как читает! «Евгений Александрович, — говорю я, — можно не вставать, звук летит выше головы». — «А вы обернитесь». Он сидел лицом к малому залу, а мы с Таней спиной. Я обернулся. Зал уже был полон. И, значит, он уже читал это для них.

Павел Басинский

Источник

Валентин Курбатов – лауреат Патриаршей литературной премии 2014 года